Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины Страница 9

— Никогда, — ответила она.

— А вот теперь ты никогда не пройдешь мимо, — сказал он.

— Теперь я всегда буду их видеть, — повторила Гермиона. — Большое тебе спасибо, что показал. Они такие красивые — маленькие красные язычки…

Ее интерес был необычным, граничащим с восторгом. Она забыла и о Беркине, и об Урсуле. Маленькие красные цветочки мистическим образом ее заворожили.

Урок окончился, тетради собрали, и классная комната наконец опустела. А Гермиона все сидела за столом, подперев руками подбородок, устремив ввысь свое узкое бледное лицо, и ничего не замечала вокруг. Беркин подошел к окну, глядя из ярко освещенной комнаты на серый бесцветный мир по другую сторону стекла, где моросил бесшумный дождь. Урсула убирала в шкаф учебный материал.

Через некоторое время Гермиона поднялась и подошла к ней.

— Это правда, что ваша сестра вернулась домой? — спросила она.

— Да, — ответила Урсула.

— И что, ей нравится в Бельдовере?

— Нет.

— Удивительно, что она сразу же не сбежала. Чтобы вынести уродство здешних мест, требуется призвать на помощь все свое мужество. Приезжайте ко мне в гости. Приезжайте погостить вместе с сестрой в Бредэлби.

— Большое спасибо, — поблагодарила ее Урсула.

— Тогда я пришлю вам приглашение, — сказала Гермиона. — Как вы думаете, ваша сестра согласится приехать? Я буду рада. Я в восторге от нее. И нахожу некоторые ее работы изумительными. У меня есть две трясогузки, вырезанные ею из дерева и раскрашенные, — может быть, вы их видели?

— Нет, — ответила Урсула.

— Они необыкновенны — результат яркой вспышки вдохновения…

— Ее деревянные миниатюры действительно очень необычны, — согласилась Урсула.

— Поразительно красивы, полны первобытной страсти…

— Удивительно, что она так предана миниатюре. Она постоянно создает маленькие вещички, которые можно держать в руках, — птиц и мелких животных. И любит смотреть в театральный бинокль не с того конца, ей хочется видеть мир уменьшенным. Почему это, как вы думаете?

Гермиона свысока окинула Урсулу долгим бесстрастным оценивающим взглядом, взволновавшим молодую женщину.

— Действительно любопытно, — отозвалась наконец Гермиона. — Возможно, мелкие вещи кажутся ей более утонченными…

— Но ведь это не так. Разве можно сказать, что мышь утонченнее льва?

Гермиона вновь надолго остановила на Урсуле задумчивый взгляд; казалось, она следит за развитием собственной мысли, не очень прислушиваясь к собеседнице.

— Не знаю, — ответила она. И тут же вкрадчиво пропела, подзывая мужчину: — Руперт, Руперт!

Беркин молча подошел к ней.

— Мелкие вещи утонченнее крупных? — спросила она со сдержанным смешком, как бы задавая вопрос в шутку.

— Понятия не имею, — ответил он.

— Ненавижу утонченность, — заявила Урсула.

Гермиона медленно окинула ее взглядом.

— Вот как? — сказала она.

— Утонченность всегда казалась мне признаком слабости, — с вызовом, словно ее престиж оказался под угрозой, объявила Урсула.

Но Гермиона ее не слушала. Внезапно она нахмурилась и, задумавшись, насупила брови; казалось, ей трудно заставить себя заговорить.

— Руперт, ты действительно так считаешь, — начала она, словно не замечая присутствия Урсулы, — ты действительно считаешь, что это стоит делать? Стоит пробуждать у детей сознание?

По лицу Беркина пробежала тень, он с трудом сдержал ярость. У него были впалые щеки и неестественно бледное лицо. Эта женщина задела его за живое своим серьезным вопросом о самосознании.

— Никто не пробуждает у них сознание. Оно пробуждается само, — ответил Беркин.

— А как ты думаешь, стоит стимулировать, убыстрять процесс созревания? Разве не будет лучше, если они ничего не узнают о соцветии и будут видеть орешник в целом, не вдаваясь в детали, не имея всех этих знаний?

— А что лучше для тебя — знать или не знать, что вот эти маленькие красные цветочки станут орехами после того, как на них попадет пыльца? — сердито спросил Беркин. В его голосе слышались жесткие, презрительные нотки.

Гермиона молчала, по-прежнему устремив ввысь отрешенный взгляд. Беркин кипел от гнева.

— Не знаю, — ответила она неуверенно. — Не знаю.

— Но знание — все для тебя, в нем вся твоя жизнь, — вырвалось у него.

Гермиона медленно перевела на него взгляд.

— Разве?

— Знать — главное для тебя, в этом ты вся; у тебя есть только знание, — вскричал Беркин. — Ты не видишь реальных деревьев или плодов, ты только о них говоришь.

Гермиона опять помолчала.

— Ты так думаешь? — произнесла она наконец с тем же неподражаемым спокойствием. И капризно поинтересовалась: — О каких плодах ты говоришь, Руперт?

— О райском яблоке, — ответил он с раздражением, ненавидя себя за слабость к метафорам..

— Ага, — сказала Гермиона. У нее был усталый вид. Некоторое время все молчали. Затем, с трудом превозмогая себя, она продолжила, шутливо проговорив нараспев: — Не будем говорить обо мне, Руперт. Неужели ты всерьез думаешь, что эти дети будут лучше, богаче, счастливее, обретя знания, неужели ты в это веришь? А может, лучше оставить их такими, какие они есть, не оказывая на них воздействия? Не лучше ли им остаться животными, обыкновенными животными, грубыми, жестокими, любыми, но только не обладать самосознанием, лишающим их стихийного начала.

Беркин и Урсула думали, что Гермиона завершила свою речь, но у нее в горле что-то заклокотало, и она вновь заговорила:

— Лучше им быть кем угодно, чем вырасти искалеченными, искалеченными духовно, искалеченными эмоционально, отброшенными назад, обращенными против себя, не способными… — Гермиона крепко сжала кулак, словно находясь в трансе, — не способными на непроизвольное действие, осмотрительными, отягощенными проблемой выбора, никогда не теряющими головы…

И опять они решили, что речь закончена. Но как только Беркин собрался ответить, Гермиона продолжила свою пылкую речь…

— Никогда не теряющими головы, не выходящими из себя, всегда осмотрительными, всегда помнящими о своем благополучии. Разве есть что-нибудь хуже этого? Да лучше быть животными, простыми животными, лишенными разума, чем такими, такими ничтожествами…

— Неужели ты полагаешь, что именно знание делает нас неживыми и эгоистичными? — спросил он сердито.

Широко раскрыв глаза, Гермиона медленно перевела их на Беркина.

— Да, — ответила она и замолчала, не спуская с него рассеянного взгляда. Затем усталым отрешенным жестом потерла лоб. Этот жест еще больше взбесил Беркина.

— Все дело в разуме, — продолжала Гермиона, — и он несет смерть. — Она медленно подняла на мужчину глаза: — Разве наш разум, — при этих словах непроизвольная конвульсия сотрясла ее тело, — не является нашей смертью? Разве не он разрушает нашу естественность, наши инстинкты? Разве молодые люди в наши дни не становятся мертвецами прежде, чем начинают жить?

— Все потому, что у них слишком мало, а не слишком много разума, — жестко возразил Беркин.

— Ты уверен? — вскричала она. — Я склонна думать иначе. Они чудовищно интеллектуальные, до предела отягощенные сознанием.

— Да они всего лишь находятся в плену ограниченного набора ложных представлений, — воскликнул он.

Гермиона не обратила никакого внимания на его слова, продолжив свои экстатические вопросы.

— Обретая знания, разве мы не теряем все остальное? — патетически вопрошала она. — Если я знаю все о цветке, разве тем самым я не теряю его, оставляя себе только знание о нем? Разве мы не подменяем реальность ее тенью, а саму жизнь мертвым знанием? И что после этого оно мне дает? Что дает мне все знание мира? Да ничего.

— Это только слова, — сказал Беркин. — Знание для тебя — все. Взять хоть твой анимализм, он лишь в твоей голове. Ты не хочешь быть животным, тебе хочется наблюдать в себе животные инстинкты и умозрительно наслаждаться этим. Это вторично и более ущербно, чем самый узколобый интеллектуализм. Твоя тяга к страстям и животным инстинктам — не что иное, как самая последняя и худшая форма интеллектуализма. Ты жаждешь испытать страсти и животные инстинкты, но только умозрительно, в сознании. Все свершается в твоей голове, в твоей черепной коробке. Но ты не хочешь знать, что происходит на самом деле, ты предпочитаешь обманывать себя, что вполне соответствует твоей натуре.

Гермиона перенесла его выпад с решительным и злобным выражением лица. Урсула не знала, куда деваться от удивления и стыда. Ненависть этих двух людей друг к другу пугала ее.

— Все это похоже на поведение леди из Шалота[8], — продолжил Беркин громким, лишенным выражения голосом. Казалось, он обвинял Гермиону перед невидимой аудиторией. — У тебя есть зеркальце, твоя неуемная воля, твоя извечная умозрительность, тесный мирок твоего сознания и ничего, кроме этого. В этом зеркале есть все, что тебе нужно. Но теперь, зайдя в тупик, ты хочешь вернуться назад и уподобиться дикарям, не имеющим никаких знаний. Ты хочешь жить одними ощущениями и «страстями».