Елена Арсеньева - Мост бриллиантовых грез Страница 11

И засмеялся, глядя на Фанни, которая, чего греха таить, едва удержалась, чтобы не употребить одно из тех словечек, которые и мужчинам-то не рекомендуется вслух произносить, а тем паче – дамам. Вот тебе и Жан-простак! Да… Но зачем он так зализал волосы? Растрепанные пряди шли ему гораздо больше.

Фанни представила, как он сидел «под стеночкой» Нотр-Дам: волосы падают на лоб, щеки небриты, под глазами чернота, и запекшиеся губы приоткрыты во сне… Жаль, что эти глазищи были закрыты, не то небось нашлись бы дамы, которые бросали бы ему не монеты, а купюры, и даже не самые мелкие!

– Я сначала их посчитать хотел, эти денежки, а потом со счета сбился, – болтал между тем мальчишка. – Думал пойти в какой-нибудь маркет, сдать, чтобы кассирша их на бумажки обменяла, тут небось евро десять или даже двадцать наберется. А потом вспомнил, что я один раз видел такое в России: пришел в магазин какой-то бомж замусоленный и сдал кучу мелочи, которую ему добрые люди подавали. Потом пошел и чебурек себе купил на улице, я видел. Ну, и подумал: что же я, как этот бомж, пойду и куплю себе чебурек?! И не стал сдавать.

Видел такое в России, он сказал? Он что, из России?! Этого только не хватало!

– Ты русский? – спросила Фанни хрипло.

– Ну да, а что? – Парень независимо вскинул голову, и стало ясно, что не так уж сильно зализаны у него волосы: несколько прядей упали-таки на лоб, и он отмахнул их новым, еще более независимым движением. – Вы имеете что-то против русских? Судьба несчастных чечене́ спать не дает, что ли?

На чечене́, как несчастных, так и счастливых, Фанни было стопроцентно наплевать, тем паче что президент Буш, такое впечатление, решил всех их пригреть под своим широким американским крылом. А что касается русских, она к ним еще год назад вообще никак не относилась. Однако с тех самых пор при слове «Россия» ее словно бы иголками колют в нервные сплетения – причем во все сразу! Потому что Лоран был русский… и этот мальчишка – тоже.

Еще один русский на голову Фанни!

А собственно, почему – на голову? Какое ей вообще до него дело? И не слишком ли долго она с ним болтает в разгар рабочего дня? Там, на столике, нетерпеливо шелестит целая пачка бумаг! А Фанни, между прочим, сегодня закрывать бистро, а потом, поздним вечером, еще ехать в пятый аррондисман[2] на рю де Валанс, взять у тетушки Изабо рецепт, чтобы завтра привезти ей новые лекарства от ее неумолимого артроза. Надо сказать этому мальчишке: «Чао!» – и пойти заняться своими делами. Нет, вообще ничего не нужно ему говорить, много чести!

– Тебя как зовут? – спросила Фанни.

– Роман. Роман Константинов.

Хорошее имя. Его легко произносить. А она-то думала, что у всех русских имена и фамилии такие, что язык сломаешь! Например, Ил-ла-ри… нет, не выговорить. Лоран, Лоран…

– Роман, – повторила она. – Роман, Роман…

И, пробормотав почему-то: bon journée, удачного дня, вместо более естественного сейчас bon soirée, удачного вечера, Фанни поспешно отошла к своему столику, села и принялась нажимать на кнопки старенького, еще Полю-Валери принадлежавшего, калькулятора с незнакомым себе и этой заслуженной машинке ожесточением. Калькулятор тихонечко поскрипывал, словно постанывал, мучился, но терпел. А что ему еще оставалось делать? Если бы он позволил себе проявить характер и допустил оплошность, его просто-напросто выкинули бы в мусорку, как повыкидывали уже многих его собратьев 1980 года выпуска и даже более молодых! Ему еще повезло, что его хозяйка – сентиментальная дурочка, которая живет больше воспоминаниями, чем реальностью (ну да, это Поль-Валери когда-то так называл Фанни, а калькулятор слышал и все мотал на свой седой электронный ус).

Калькулятор, значит, поскрипывал, мазила Джек стрелял и стрелял… звуки этих выстрелов Фанни слышала, слышала, слышала… потом вдруг раз оказалось, что в бистро полная тишина. Нет, конечно, по-прежнему стучали бильярдные шары, и звенели стаканы, и болтал телевизор, и Мао вызывающе похохатывала, крутя попкой между столиками, и ругался бездельник Арман, которого уговаривал сменить кир на порто пидермон Мэтью из страхового агентства «Кураж», расположенного неподалеку. Ага, значит, уже около шести, если появился этот старый потаскун, который после работы обходит все окрестные бистро в надежде подцепить дружка на ночь, а «Le Volontaire» первый в этом ряду, и Мэтью ходит сюда, как нанятый, хотя Фанни ни разу не видела, чтобы ему повезло с Арманом или с кем-то другим… Впрочем, Поль-Валери уверял, что когда-то такое однажды, давным-давно, когда Мэтью еще не красил волосы в рыжий цвет, а носил свои, натуральные, пегие, такое все же случилось, после чего Мэтью месяц не показывался ни в «Le Volontaire», ни в других бистро, ни даже на работе, а лежал в госпитале Святой Анны с ножевым ранением… Потом появился-таки снова, и Поль-Валери, даром что пидермонов презирал и славился как первый бабник Парижа – в молодости, конечно, а впрочем, он и в свои шестьдесят семь, прежде, чем его свалили в гроб инфаркт на пару с инсультом, норовил задрать всякую встречную юбчонку, – преподнес Мэтью за счет заведения рюмочку его любимого порто… Телевизор стрекотал суетливым женским голосом, пророча на завтра по всей Франции хорошую, ну очень хорошую, хотя в некоторых районах плохую, ну очень плохую погоду; около музыкального автомата кто-то перебирал старые (вечные!) песенки Джонни Холлидея и Сильви Вартанс (куплет его, куплет ее), словно они снова были вместе, как тогда, в 60-е, когда эти песенки свели с ума Поля-Валери, который и заполонил ими свой музыкальный автомат. Две девицы из ближнего отделения банка «BNP» взахлеб обсуждали над тарталетками с малиной предстоящую свадьбу какой-то Лии с каким-то Оливье (ну и дурак он, получше не мог найти, что ли?!) и сетовали, что придется раскошелиться на подарок (да мне для этой Лии даже евросантима жалко, а ведь не обойтись меньше чем сотней евро… это чуть не семьсот франков на старые деньги, с ума сойти!). Седой красивый мсье Валуа, торговец картинами, обвораживал какую-то толстую даму с испуганными коровьими глазами, которая, судя по всему, в жизни не слышала ни о каком Фудзите, этюд которого так расхваливал ей Валуа, и никак не могла взять в толк, почему этот мсье называет великим французским художником какого-то японца, а может быть, дама испугалась цены, потому что Валуа был известен среди местных антикваров и маршанов своим умением задирать цены так высоко, что выше просто некуда. Сильно хлопала дверь из кухни, когда оттуда выглядывали Симон или Симона (без разницы, оба одинаково надутые), передавая бармену или официантке заказанные блюда… Посторонний человек сказал бы, что в «Le Volontaire» оглохнуть можно, так здесь шумно, однако Фанни почудилось, что наступила глухая, унылая тишина, потому что она больше не слышала выстрелов «Lucky Jack».