Светлана Успенская - Женщина без прошлого Страница 13

В итоге пришлось возвращаться несолоно хлебавши.

— Нету моих сил, — пожаловался Веня деду.

Вениамин Прокофьевич тревожно заерзал в кресле.

— Помнится мне, как один из тамбовской банды тоже не желал в контакт с органами вступать. Так мы его… — Он замялся. — Того… По ребрам… И он сразу прочувствовался, и понял, и вступил!.. А?

— Не выйдет, — печально признал внук, — все же пожилой человек. Ума не приложу, и как он такую красотку отхватил? — Он покосился на Кукушкину, насмешливо скалившуюся с рекламного календаря.

Дедушка, подкрутив геройские усы, заметил:

— В тамбовской банде тоже наблюдался один гражданин с молодой женой… И тоже все похвалялся своей мужской удалью, пока его жена не сдала в органы, так сказать, на перевоспитание… Муж да жена не одна сатана, — философски вздохнул старик, — нет, это целых две сатаны! Да и вообще, — продолжал дедушка с полезной назидательностью, — женщины — это что-то особенное. Это они моего друга, товарища Самойлова, под цугундер подвели…

В прежние времена это было, Веня, во времена ОБХСС и бессребреничества, во времена нестяжательства и душевной чистоты. Самойлов, несмотря на свою следовательскую службу, выдающихся человеческих качеств был человек, завязавший алкоголик, между нами говоря. И поскольку он был завязавший, то нюх у него на это дело был — дай Бог всякому! Если прослышит, где насчет спиртного дело нечисто, — прямо весь трясется. Глаза сверкают, нижняя губа обидчиво дрожит, ноздря хищно раздувается — так переживает человек, так хочет бороться с подлым племенем расхитителей винно-водочной и слабоалкогольной продукции. И как только станет ему известно, что где-то пиво банальной водой доливают, или продукцию мимо вохры с винно-водочного комбината выносят, или пятизвездочный коньяк заваркой разбавляют, — прямо удержу на него нету, копытом землю роет и бежит расследовать. И что характерно, ни на какие взятки не ведется, проявляя на фоне тотальной беспринципности коммунистическую принципиальность.

Благодаря этим своим качествам товарищ Самойлов стал главным в стране по винно-водочным хищениям. И где о них становилось известно — расследовать сразу его посылали, как скрижаль светлого чувства и алмазный резец нравственности и все такое прочее…

И вот однажды про завод в одной закавказской республике стало известно, будто там большие недостачи бывают, которые местным начальством покрываются за счет водопроводной воды. И что хотя вода там высшего качества, натуральный боржоми, спиртовых градусов в ней все равно не хватает, да и сероводородом припахивает. И значит, члены политбюро, когда пьют этот ихний коньяк, сильно морщатся и, выпивши, роняют производительность своего труда.

Послали товарища Самойлова расследовать это дело.

Тот, прибыв инкогнито в закавказскую республику, решил устроиться на завод рядовым сотрудником, чтобы изнутри вскрыть страшную систему хищений.

Приехал, устроился через знакомого прокурора, работает.

День работает, другой работает — скучно ему стало. Все вокруг пьют — он один не пьет, все вокруг спирт выносят — он один не выносит. Чувствует себя дураком и оттого злится.

От одиночества даже мысли у него на дамскую сторону повернулись. Приметил он себе одну бабенку. Хотел было использовать ее в двояких целях — чтобы, значит, в смысле любви попользоваться и чтоб в смысле разведданных тоже. Только смотрит: бабенка, на которую он глаз положил, вроде как в тягости, хотя при этом совершенно не замужем. Очень он по ее поводу сокрушался — женщина одинокая, смазливая, почти не пьет по своему тяжелому дамскому положению и даже коньячный спирт с завода не тибрит, несмотря на то что все вокруг тибрят как подорванные.

Очень Самойлов ей сочувствовал. Он ее под локоток из цеха до проходной водил и жаловался на свое холостое одиночество и даже намекал, что в случае чего он ребенка усыновит.

А та лишь золотым зубом ему игриво светит в ответ!

А живот у нее при этом день ото дня все пухнет. И колышется на ходу, и булькает жалобно — как будто ребенок в нем на жизненную свободу просится…

И так в Самойлове глубоко угнездилась любовь к этой мурлычистой бабенке, что стал он ее на трамвае до дому провожать. Во время поездки он ее за талию бережно поддерживал и со ступеней любовно сводил. И сильно шипел на граждан с острыми локтями, которые в неминуемой толкучке негалантно обходились с беременной дамой. И все у нее интересовался, когда выйдет ей природный срок, но она только усмехалась ему загадочно.

Вот однажды ехали они в трамвае. Давка была страшная, граждане пассажиры локтями друг другу ребра щупали, невзирая на лица, звания и степень беременности. И вот Самойлов видит, как один товарищ с зонтиком по салону протискивается и громко кричит, что он сходит, а кто не сходит, те — расступитесь в разные стороны! И при этом зонтиком очень вольготно размахивает. И, размахнувшись зонтиком, вдруг задевает нашу глубоко беременную даму. А дама, естественно, охает и руками за живот хватается, проседая в коленках. И очень кричит насчет того, что, обормоты, гады, задавили! А этот следователь, товарищ Самойлов, при этом страшно за свою Дульсинею переживает.

Только вдруг видит он — что-то на пол льется. Что-то желто-коричневое и довольно теплое. Тут товарищ Самойлов медленно валится в обморок, потому что не знает, что думать, — то ли что у его дамы воды отошли, то ли еще чего хуже. А пассажиры водителю кричат: беременную насмерть задавили, вези, сволочь, помимо маршрута прямиком в роддом!

Но, пребывая в предобморочном помрачении, товарищ Самойлов вдруг замечает, что притом, что лужа на полу становится больше, живот у беременной гражданки становится все меньше. И при этом нестерпимый коньячный запах по салону распространяется. А его дама кричит водителю, протестуя: «Не нужно мне в роддом, мне по четвертому маршруту требуется!» — и сочувствие граждан отвергает, придерживая из последних сил остатки живота.

И тогда товарищ Самойлов вдруг понимает, что дама его вовсе не беременна, как ему представлялось вначале. Но вместо того, чтобы умилиться этому радостному факту, как любой нормальный мужик, он пуще того хмурится и коньячную лужу подозрительно изучает.

А дама его, вынимая из-под платья пробитую насквозь пятилитровую грелку, объясняет:

«Я ведь к нашей с тобой свадьбе, Витенька, готовилась, а не из корысти какой».

Но товарищ Самойлов с той самой минуты ее бесповоротно разлюбил. И даже на суд не пришел, где его кралечке три с половиной года дали. Потому что очень уж он не уважал, когда кто с винно-водочной продукцией мухлюет. Особенно с коньяком. Очень уж дотошный был человек!