Мэри Стюарт - И девять ждут тебя карет Страница 14

Он был очень спокойным, сдержанным ребенком и никогда не болтал. Каждый день, если не было дождя, мы ходили на прогулку, а наши «уроки разговорного английского языка» ограничивались замечаниями относительно тех мест, где мы гуляли. Между нами все еще существовал какой-то барьер, возведенный его врожденной осторожностью, хотя «подарок из Англии» сделал мальчика моим союзником. Мне казалось, что Филипп, скрытный по характеру, стал еще более скрытным, потеряв родителей, о которых он никогда не упоминал. Он не принадлежал к числу детей, которым можно заглянуть в душу. Я очень скоро оставила всякие попытки сделать это, сконцентрировав свое внимание на самых обыденных делах. Если я хочу завоевать его доверие, это должно произойти естественно и постепенно. И по правде говоря, я не считала, что должна врываться в его тщательно охраняемый и огражденный от посторонних мир; я так страдала от отсутствия права на личное в приюте, что глубоко уважала это право и рассматривала бы всякую попытку проникнуть во внутренний мир Филиппа как грубое насилие.

Он проявлял сдержанность не только со мной. Каждый вечер в половине шестого я отводила Филиппа на полчаса в небольшой салон, где сидела мадам де Вальми — его тетя. Она вежливо откладывала в сторону книгу или письмо, брала в руки изысканное и бесконечное ажурное вязанье и ровно полчаса поддерживала беседу с Филиппом. Я намеренно употребила выражение «поддерживала беседу», потому что оно как нельзя лучше подходит к искусственному и натянутому обмену отрывочными словами, который происходил между ними. Филипп обычно был молчалив и отчужден, он с безупречной вежливостью отвечал на вопросы, которые ему задавали, но никогда не заговаривал первым и ни о чем не спрашивал. Мне казалось, что во время этих вечерних бесед мадам де Вальми насилует себя; по натуре холодная и необщительная, она заставляла себя болтать с ребенком.

Думаю, что я больше всех страдала от этих получасовых сидений и больше всего их ненавидела. Мадам де Вальми, естественно, говорила с ребенком по-французски, а я должна была делать вид, что не понимаю их. Иногда мадам переходила на английский, или ради меня, или для того, чтобы проверить знания моего ученика. Тогда я оказывалась втянутой в разговор, и мне было чрезвычайно трудно не выдать себя и не показать, что я поняла то, о чем они сейчас говорили. Не помню, удалось ли мне избежать ошибок; конечно, мадам не подала бы виду, если бы случилось что-нибудь в этом роде, но, мне кажется, она вообще обращала очень мало внимания на то, что происходит вокруг, и меньше всего ее можно было подозревать в том, что она хочет к кому бы то ни было втереться в доверие.

Ее супруг никогда не присутствовал при этих беседах. Он встречался с Филиппом лишь случайно, на террасе или в саду. Вначале я осуждала Леона за отсутствие интереса к одинокому и недавно осиротевшему ребенку, но вскоре поняла, что в этом виноват не только он. Филипп систематически избегал дядю. Он заходил со мной в коридор, ведущий в библиотеку, только когда видел, что инвалидное кресло далеко за декоративным бассейном или розарием; казалось, он слышит шуршание колес издали, когда Леон находится за два коридора от него, и каждый раз в подобном случае он хватал меня за руку и тащил в другую сторону, чтобы не попадаться дяде на глаза.

Мне было непонятно, почему Филипп так ненавидит Леона де Вальми. В течение первой недели мы пару раз встретились с Леоном, и он был очень мил с мальчиком. Но в присутствии мсье де Вальми Филипп еще больше уходил в себя, и я была убеждена, что его скрытность и мрачность не были простым капризом. С одной стороны, это было естественно: Леон де Вальми подавлял — рядом с ним такой неловкий и некрасивый мальчик, как Филипп, должен был чувствовать себя вдвойне неловким и, может быть, бессознательно противился этому. Леон говорил с ним добродушным и снисходительным тоном, словно обращался к неуклюжему надоедливому щенку. Я не могла понять, замечает ли это мальчик и как реагирует: знаю только, что сама относилась к поведению Леона де Вальми весьма неодобрительно. И все же он мне нравился. А Филипп — постепенно я поняла это — очень не любил дядю.

Однажды я попыталась объяснить мальчику, что его ненависть не имеет под собой никаких оснований.

— Филипп, почему ты избегаешь своего дядю Леона?

Его лицо застыло.

— Не понимаю.

— Пожалуйста, по-английски. И ты меня прекрасно понял. Он очень хорошо к тебе относится. У тебя есть все, что ты хочешь, правда ведь?

— Да, у меня есть все, что я хочу.

— Ну тогда...

Он посмотрел на меня быстрым загадочным взглядом:

— Но ведь это не он дает мне все это.

— Кто же тогда? Твоя тетя Элоиза?

Он отрицательно покачал головой:

— Они не могут давать мне то, что им не принадлежит. Это все принадлежало моему отцу, а теперь мне.

Я внимательно посмотрела на него. «Так вот в чем дело! Вальми». Я вспомнила, как вспыхнули его черные глаза, когда я в шутку обратилась к нему «граф де Вальми». Де Вальми понимали это с раннего детства.

— Это все твои владения? — спросила я. — Но ведь мсье Леон управляет ими для тебя. Он ведь твой опекун, правда?

Филипп выглядел удивленным.

— Опекун? Я не знаю, что такое опекун!

— Он управляет Вальми до тех пор, пока ты не станешь взрослым. Потом имение перейдет к тебе.

— Да, когда мне исполнится пятнадцать. Это называется «опекун»? Тогда мой дядя Ипполит тоже опекун.

— Правда? Я и не знала.

Он кивнул с торжественным видом, из-за которого его маленькое бледное личико казалось мрачным.

— Да. Оба. Дядя Леон опекун моего имения, а дядя Ипполит мой собственный опекун.

— Что ты хочешь сказать? — невольно спросила я.

— Я слышал, как папа говорил это. Он сказал...

Взгляд сверкающих черных глаз был не то лукавым, не то злобным.

— Филипп... — начала я, но он не слушал.

Он пытался в уме перевести на английский то, что сказал его отец, но оставил эти попытки и выпалил по-французски длинную фразу, которую, очевидно, запомнил наизусть:

— Он сказал: «Леон будет содержать имение в полном порядке, можешь мне поверить. Боже тебя сохрани поручить это дело Ипполиту». А мама сказала: «Но если с нами что-нибудь случится, ребенок должен оставаться у Ипполита, ни в коем случае не у Леона». Вот что мама...

Он внезапно замолчал, крепко сжав губы. Я ничего не сказала. Он снова окинул меня взглядом:

— Вот что они говорили. Это значит...

— Нет, Филипп, не надо переводить. Думаю, твои папа и мама не хотели, чтобы ты это слышал.

— Н-нет. Но мне не хотелось уезжать от Ипполита.