Анатолий Маляров - Антрепренёр Страница 2

Бабушка портняжными ножницами спасла заблудшего ягненка. Но уроков не читала, как-то подчеркнуто походя, в ряду иных кухонных забот, проделала операцию, поспешно отвернулась к печке, даже не поругала. И это было самое ужасное. Илюше сдалось, что он переступил за все дозволенные пределы: отругать или отодрать и то погнушались, видимо, праведным людям якшаться с ним – бесполезное дело…Мальчишке с тех пор стало стыдно всех и вся, особенно баб, женщин и девчонок. Говорить на скользкие темы и шутя-любя забавляться мог только с проказниками-сверстниками, которые его уже совсем перевели в кобылки. Три дня кряду он клянчил: бабуся, отправь домой. А уехав, остался душой с шалунами у конюшни, в воспоминаниях и в нередких снах о них..

Еще в полудреме повторялась и повторялась страница из прочитанной в подростках средневековой книжки: «Что есть жена? Сеть, дьяволом сотворенная. Прельщает лестью, светлым лицом, высокими очами поводит, ланиты складает, языком поет, гласом скверное глаголет, злыми делами обаяет, многих язвит и губит. Что есть злая жена? Источник злобы, смертоносная беседа, душам пагуба, хоругвь адова»…

И совсем другое – попутчик в санатории, инструктор по плаванию, с которым, по счастливой случайности, родители отправили подросшего тринадцатилетнего Илюшу на отдых. В купе, до ночи приличный, опрятный, молодой человек, наверное, студент, без матерных слов рассказывал истории из жизни тинейджеров и начинающих юношей, угощал цветными пирожными, поил цветными водами. На ночь поднял довольно длинного подростка на руках, уложил на верхнюю полку, нежно подоткнул простыню, стоя долго рассказывал о пляже, ванных, о массаже: точечном, японском, пиктусионном… похохатывая и совсем тихо, на ушко, заговорщически назвал еще странные массажи – оральный и анальный. И долго не пояснял, лишь намекал, что оно такое. А намеки впечатляют куда сильнее откровенных слов, чувствуешь и видишь куда больше сказанного. Это сызмальства уловил будущий служитель муз. На море молодой мужчина не отлучался от Илюши, учил плавать, после воды мокрыми и дрожащими, вроде бы от холода руками, переодевал подростка в сухие плавки, шаля, восхищался его еще детским интимным хозяйством, даже трогал ладошкой, чем вызывал стыд и радость одновременно, даже заметное возбуждение. Перед отбоем провожал подопечного к его палатке, шутя обнимал и целовал. И лучшего друга даже выдумать было трудно. Как-то на отшибе, за выступом скалы, вдали от посторонних глаз наставник преподавал Илюше французскую борьбу. Поддавался слабаку, шутил, веселил. Потом вдруг умолкал, лицо его каменело и он подолгу удерживал парнишку на себе, странно протаскивая его тело по своему – вверх и вниз, все ускоряя.

Илюша стыдился своего возбужденного члена, пытался соскользнуть и не решался, хорошо было. Успокоился, только когда убедился, что и партнер исходит желанием.

Тайная дружба развивалась. И больно прервалась посредине каникул. Приехал отец и забрал Илюшу на какие-то родственные праздники. Парнишка даже всплакнул на прощанье. А наставник едва скрывал раздражение, уговаривал, умолял родителя оставить «ребенка» еще на недельку. Увы!..

Сон Ильи Ильича рассеивался, являлась трезвая полудрема, потом обычное забытье холостяка и деятеля, то есть полуобморочные минуты, когда ему из подсознания приходят самые выгодные деловые или творческие мысли. Иногда являются отделанные строки, в прозе и стихах. Сю ночь – такие:

Мне снится, что мне не спится,что рядом тоска ложится.А на окоеме – ты.Меж нами горят мосты.И радужная криваясочится от ада до рая.А я, не во сне – наяву,обратно тебя зову.

Илья Ильич еще в полузабытьи решает разбудить себя. Это же помрачение сознания – эдак мужик, признающий только доклады, реляции, панегирики в тайне уже который год заделывается поэтом! Потянулся к шкафу, нащупал блокнот, в котором пряталось много ночных лирических откровений, которые потом, стыдясь и перешучиваясь, он показывал признанным мастерам стиха. Нашарил перо, записал две шальные строфы, машинально достал короб с таблетками, принял снотворное, уснул без воспоминаний и сновидений.

Глава 2

Назавтра Шалые, Дарий и Эмма, явились в респектабельное, с размахом и специально для театра выстроенное здание. Архитектура периода второй совковой пятилетки, то есть, подобие древнегреческой роскоши. Молодые люди осмотрели фасад с ионическими колоннами, броскую рекламу, – театральную, коммерческую, черт знает какую, лишь бы копейка в кассу. Яркие панно, фальшивые горельефы рядом с античными музами в нишах готического стиля. Все подсвечено естественно, с подсолнечной стороны, высокие двери под мореный дуб.

– Вкус и траченную копеечку нюхом чую, – ввернул разыгравшийся Дарий. В полутемном фойе дамочка-администратор спросила незнакомцев, кто они и зачем, и тут же провела по службам, прихвастнув недавним капитальным ремонтом и заботой руководства, как об коллективе, так и о зрителях. В совсем темный актовый зал гостей ввела помощница режиссера и шепнула:

– Полковник заканчивает репетицию, тут с вами и поговорит.

Молодые люди переглянулись: полковник? Они знали, что в задымленном Днепродзержинске директором театра долго служил отставной полковник из ментов. Но чтобы режиссировать спектакли крупнейшего на юге, не частного, но государственного коллектива доверили солдафону- увольте! Надо бежать отсюда…

В лучах софитов парень в цветной косоворотке насиловал гитару и устало пел, детонируя и сопя:

Выйду я на улицу, гляну на село,Девки гуляют, и мне весело…

– Стоп, стоп! – хрипловато и в то же время зычно обрывал певца рослый мужчина, опираясь обеими руками на обивку заглушенной оркестровой ямы. – Леня, ты на авансцене или все-таки на деревенской улице времен Островского? Ты видишь девок? Тебе весело?

Фонари освещали и режиссера, то есть, полковника, он таков: довольно рано нажил душевную и плотскую солидность, лет тридцати пяти атлет с подрагивающими кистями рук в такт звучащей где-то наверху музыке. Лицо живое, искрящееся ментальной хохлацкой насмешкой, под глазами оттиск ненадежных почек: пьет ли, курит ли излишне, трудно догадаться. К тому же новобранцам на раздумья времени не отпущено. Режиссер-полковник, он же Антон Романович Николко, на каблучке повернулся к гостям, представился и поразил полной осведомленностью:

– Дарий Сергеевич и Эмма Георгиевна Шалые? Очень приятно, – сказал он без запинки и подал руку Дарию, а Эмме издали поклонился с эдаким чертиком, пробежавшим по всей физиономии и скрывшемся за левым плечом. Молодой человек принял протянутую руку и на вдохе спросил:

– Откуда сведения?

– Агентура, – не то шутя, не то бравируя, отозвался директор-худрук.

– Всего два театра в городе и такая конкуренция?

– Холодная война.

– Погубите друг друга.

– Вражда стимулирует деяния. Читайте Кляузевица. Это тот немец, что предупреждал: если не хотите кормить свою армию, будете кормить чужую. Как генерал, он говорил о солдатах, но мысль относится и к театрам.

– Я читал в основном Станиславского.

– И я зубрил старого мастера, но всякая школа хороша, если ее своевременно заменяешь своей. Иначе – катись в штамповочный цех. – Этот Николко был явно счастливым человеком. Днем он что-то умел хорошо делать, ночью его умело любила женщина, потому в голову его приходили удачные мысли. А из всей его стати била здоровая энергия. – Уточняю, мы с вами птенцы одного гнезда, только выводки разные, отстоим друг от друга эдак лет на десять-двенадцать.

– А до чина полковника вы когда успели дослужиться? – Дарий пробовал парировать осведомленность нагловатого худрука собственной наглостью.

Но того не смутишь и вопросами похлеще. Он притерпелся к подвохам и готов к ним постоянно.

– В один день. Захмелевшие от свободы, разумеется, и от «оковитой» казаки присвоили мне чин на своем ковше, а я не привык отказываться от даяний, ибо всякое даяние – благо. Коллективчик у меня ядовитый, разом забыл мое исконное звание, обзывает по-казацки. – И тут же легонько хлопнул себя по лбу: – Поскольку мы однокашники, не будем церемониться. Берите гитару у Лени-молодца и выходите на улицу, гляньте на село.

– А если я не пою? – Это Дарий.

– Не поете ничего, кроме «Запрягай-ка, дядя, лошадь»?

– Ну, сети шпионажа у вас! С режиссерами спорить – себе дороже…

Дарий с малой долей презрения к провинциальным подмосткам шагнул под фонари, попробовал струны на звук, ударил песню. Это был задор, бравада, что-то от удалого ямщика или подвыпившего приказчика. Голос у парня, понятно, – для хорошей оперетты.

Откуда-то появился милицейский свисток, Антон Романович тихо подул в него – на сцену вышло полтора десятка исполнителей и помощница режиссера.