Марина Крамер - Три женских страха Страница 2

Сейчас передо мной – разъяренное лицо отца, свист ремня и глухие удары по столешнице в полуметре от меня:

– Александра!!! Чтобы я больше… никогда… никогда!!! Слышишь?! Запорюууу!!!

Ремень опускается на столешницу снова и снова, меня даже воздухом обдает, как от вентилятора. Я стою, расставив ноги и убрав за спину руки, в одной из которых по-прежнему крепко зажаты ножницы.

Отец отбрасывает ремень и, внезапно ссутулив плечи, уходит из комнаты.

Мне не страшно – мне обидно, что своей глупой выходкой я расстроила папу…

Сколько помню себя – я была отцовской любимицей. Возможно, потому, что я младшая, и с братьями – Славкой и Семеном – у меня разница в десять и восемь лет. А может, потому, что я единственная похожа на него – и длинным носом, и черными «еврейскими» глазами, и кудрявыми черными же волосами. Правда, как выглядел отец, пока волосы не покинули его голову, оставив на память лысину, я не помню – была слишком маленькой. Братья же пошли в маму и ростом, и статью: оба видные, крепко сложенные, спортивные. Я же… Пигалица, Кнопка – правильно отец меня прозвал. Он всегда утешал, мол, ты, Сашка, в тетю Сару, в сестру мою старшую, та тоже мелкая была в юности, а потом раздобрела. Видела я тетю Сару, все детство бок о бок с ней прошло. Не скажу, что перспективка «раздобреть» меня так уж радовала…

Мама была красавицей. Настоящей красавицей, это признавали все, кто ее видел. Но при этом от нее веяло каким-то холодом, она не была ласковой, редко улыбалась, говорила тихим голосом. Она прекрасно одевалась, я всегда замирала от восторга, когда видела ее в платье и туфлях на высоком каблуке. Мне так хотелось, чтобы мама пришла за мной в садик и все – дети, воспитатели – увидели, какая она красивая у меня. Но она никогда не делала этого – меня всегда забирали братья. Не знаю, почему, но у меня всегда было чувство вины перед ней – то не так стою, то в садике вымазала платье, то просто какая-то неуклюжая.

У меня был хороший голос, и на всех утренниках я непременно пела. Самым заветным желанием было – чтобы мама пришла и услышала, как я пою. Но она никогда не приходила, и от утренников у меня оставалось только острое чувство ненужности. Ко всем приходили мамы или бабушки, а ко мне – только изредка тетя Сара, если в этот момент оказывалась у нас в гостях. Я не могла понять, почему мама так не любит меня.

Мама бросила нас, когда мне исполнилось семь лет. Я помню этот день до мелочей, могу точно рассказать, что было на завтрак, обед и ужин, какую книжку я читала, какие цветы стояли на столе в гостиной. Отец тогда был в длительной командировке, он работал где-то за границей, не мог писать нам писем, их приносили какие-то люди и отдавали маме, она читала, а потом долго плакала, закрывшись в своей комнате. Ни братьям, ни мне она никогда их не читала, но я интуитивно чувствовала угрозу, исходившую от листков бумаги.

В тот день, когда мама ушла, тоже пришло письмо. Вернее, его принес худой белобрысый парень в спортивном костюме. Мама побледнела, молча взяла протянутый конверт и ушла к себе. У нас тогда как раз гостила тетя Сара, она вышла из кухни и приветливо пригласила гостя к столу, но тот отказался, поманил ее пальцем и что-то прошептал на ухо. Тетка охнула, закрыла рот концом платка, который неизменно носила на голове, и попятилась к стене, а незнакомец, подмигнув мне, ушел.

Тетя Сара продолжала что-то бормотать на непонятном языке, и мне стало почему-то очень страшно. Захотелось к маме – а заодно и узнать, что в письме.

От любопытства меня просто распирало, я быстро шмыгнула по коридору к маминой спальне, но дверь оказалась заперта. Я принялась стучать, просить маму впустить меня, но за дверью была тишина. Я истерично рыдала, колотя в дубовую поверхность кулаками, и у тети Сары не выдержали нервы, она сгребла меня в охапку и утащила в свою комнату. Там она долго качала меня на коленях, как совсем маленькую, гладила по голове и что-то шептала. Понемногу я перестала плакать, успокоилась и уснула.

Ночью меня разбудило тихое бормотание. Открыв глаза, я увидела на фоне незашторенного окна силуэт тети Сары. Она раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя руками за плечи, и монотонно говорила что-то. Я прислушалась – снова тот же незнакомый язык:

– Барух Ата Адонай, Элохэйну…Мэлэх Ха Олам, Борэ пери Ха гэфэн. Амэн…[1]

Я в испуге вскрикнула, и тетя Сара быстро обернулась:

– Что, Сашенька?

– Зачем ты это говоришь?! – зашипела я, размазывая по щекам вновь хлынувшие слезы. – Мне страшно, не надо так говорить…

– Это… молитва, Сашенька, – чуть запнувшись, сказала она. – Я молюсь за твоего папу, за маму, за братьев.

– Зачем?! Молятся за мертвых!

Она обняла меня, прижала к себе и, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, как делала недавно, проговорила:

– Живым молитвы важнее, Сашенька.

Утром, проснувшись небывало рано, я побежала к маме. Дверь открыта, но мамы нет. В раскрытом настежь шкафу болтались пустые вешалки, коробки из-под туфель напоминали разинутые рты… Вот в этой, красной, всегда лежала моя любимая пара – черные, на высоком каблуке, с изящно вырезанным носком… Мама всегда кричала на меня, если я пыталась сунуть в них ногу, – боялась, что сломаю каблук. Ничего… даже халата…

В последнее время мама часто уходила из дома, но делала это вечером, когда я уже лежала в постели, и никогда не брала с собой ничего, кроме сумочки. Сегодня же из ее комнаты исчезло почти все.

Я кинулась в комнаты братьев – их тоже не было. Оставалась только тетя Сара, к ней я и пошла за объяснениями. В моей детской голове никак не укладывалось, что мама могла вот так уехать куда-то и не попрощаться. Самое ужасное – завтра первое сентября, я должна идти в первый класс.

Тетя Сара сидела в кухне за столом и ловко перебирала рис, отделяя чистые белые зернышки от потемневших. Когда я вбежала, она подняла глаза, и я заметила, что тетка плакала.

– Завтракать будешь, Сашенька?

– Где мама? – проигнорировала я.

Тетка отвела взгляд и пробормотала:

– Ушла куда-то.

– Ага – с чемоданом?! Со всеми туфлями?! – заорала я, совсем забыв, что повышать голос на взрослых категорически нельзя.

Наказание последовало мгновенно. Тетка встала, выпрямилась и, уперев в обтянутые цветастым платьем бока руки, негромко приказала:

– Замолчи и марш в угол!

Я, конечно, могла ослушаться, но такие вещи на тетю Сару никогда не действовали. Когда она приезжала к нам погостить, даже Слава и Сева становились шелковыми и двигались по струнке.

– Гои! – шипела тетка, замечая любой непорядок. – Шлемазлы! Ничего не бережете!