Михаил Веллер - Баллада о бомбере Страница 2

— А как же. Двадцать второго июня сорок первого года. В шестнадцать ноль-ноль мы поднялись.

— Какая была задача?

— Обнаружить и бомбардировать скопления техники и живой силы противника на восточном берегу реки Буг непосредственно южнее города Брест.

— Так. А последний ваш боевой вылет?

— Тридцатого апреля сорок пятого года.

— И какая была задача?

— Бомбардировать укрепленные точки противника в районе рейхсканцелярии в городе Берлин.

— Ничего себе… — говорю. — Что называется – от звонка до звонка. Всю войну! Молчит.

— Вы в каком звании и должности войну начали?

— Лейтенант, командир экипажа дальнего бомбардировщика.

— А закончили?

— Майор, командир бомбардировочного полка авиации дальнего действия.

— Иван Григорьевич, награды у вас, конечно, есть?

— Конечно.

— Первую в войне когда и за что получили? Какую?

— Орден Красной Звезды. В июле сорок первого года. За успешную штурмовку колонны боевой техники противника восточнее реки Березина.

— А последнюю?

— А вот тридцатого апреля сорок пятого года. За успешную бомбардировку огневых точек рейхсканцелярии.

Банку он держал исключительно. Старая гвардия. Сталинский сокол. Я взял у него еще пятерку и сбегал за третьей бутылкой.

— И какая это была награда?

— Орден Кутузова второй степени.

— Позвольте. Но ведь это полководческий орден. Давали от командиров корпусов.

— Командование сочло.

— Командование – это кто?

— Маршал Гречко.

— А прямо тридцатого же апреля – это как возможно?

— А еще в воздухе.

— ?! Простите… не понимаю. Это как?

— А он наблюдал. По рации: «Кто в воздухе?» Отвечаю: «Полк майора Богданова». — «Орден Кутузова второй степени, майор».

— Иван Григорьевич, — говорю, — сколько же у вас всего боевых орденов за войну?

— Что, — говорит, — ордена. Давайте за ребят выпьем.

И встал. Заплакал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Гадская это работа – бередить больное. Бойцы вспоминают минувшие дни – это праздник специфический…

Высморкался Богданов, извинился. Продолжает исполнительно докладывать:

— Восемь орденов и семь медалей. Не считая того, что уже в мирное время.

— А какие ордена?

— Ленина, два Боевых Красных Знамени, два Отечественной Войны, первой и второй степени, и еще одна Звездочка. Кроме тех, что говорил уже.

— Иван Григорьевич, — говорю, — это ведь большая редкость, чтобы боевой летчик прошел всю войну от первого до последнего дня.

— Да, — говорит. — Это редко бывало.

— Сколько у вас боевых вылетов?

— Сто пятьдесят шесть.

Вот тут профессионализм мой подослаб и сменился личным уже, живым уважением. Да ни хрена себе, кто понимает!

— Простите, — говорю, — так а… вы… получили Героя Советского Союза?

— Нет.

— Но ведь, если не ошибаюсь… штурмовикам и бомберам давали Героя по боевым вылетам – сначала за пятьдесят, а с сорок третьего за сто вылетов?

— Совершенно верно.

— Ну так?

— Были некоторые обстоятельства.

Значит. Советский истребитель имел запас прочности на пятьдесят-шестьдесят боевых вылетов – часов пятьдесят в воздухе. Больше не требовалось. Столько почти никто не жил. Раньше сбивали. Если кому вдруг дико везло – ему было дешевле дать новую машину. Средняя продолжительность жизни советского истребителя в войну – шесть вылетов.

Авиация союзников при налетах на Германию теряла за вылет в среднем пять процентов состава.

Двадцать вылетов – сто процентов. Норма для американских экипажей была двадцать пять вылетов.

Уцелел – домой. Пять последних вылетов летчики называли «за чертой смерти».

Это при том, что союзники всячески берегли свою живую силу. В отличие от нас. Которые цену выполнения приказа признавали только одну – любую. А из всех мер наказания за невыполнение преобладала также одна – высшая.

Константин Симонов в военных дневниках признается, что всегда хотел слетать в боевой вылет на бомбардировщике, да боялся; а пересчитывая возвращающиеся назад машины, жалел, что все же не решился.

И вот простецкий скромный человек, который налетал полторы нормы Героя, и ни фига не получил. И молчит тихо.

— Иван Григорьевич, — говорю, — а сколько у вас налета, всего?

— Девять тысяч часов в воздухе.

— Но за пять тысяч полагается давать Заслуженного летчика СССР? Вы?..

— Да нет…

— Вам это звание не присвоили?

— Нет.

— Но почему?

— Всяко бывает.

— А какая ваша последняя должность перед пенсией?

— Заместитель начальника Центрального научно-исследовательского летно-испытательного центра по летной части.

— А начальником кто был при вас?

— Гризодубова.

— Ох, да ни фига ж себе пилотяга мне попался! Ас из асов. А когда вы начали летать? Что кончали?

— В двадцать девятом году. Тогда это называлось «Московская школа военлетов».

— А первое место работы?

— Меня после окончания оставили там инструктором по пилотированию.

— А потом?

— В тридцать первом году уволили в запас и назначили летчиком гражданской почтовой авиации.

— На какую линию?

— Тифлис-Москва.

— Сложная была работа?

— Да.

— Чем?

— Во-первых, полеты часто проходили в сложных метеоусловиях. А график надо было выдерживать бесперебойно. Время было строгое. А во-вторых, это была самая длинная беспосадочная трасса в Союзе.

Приходилось беречь горючее, все время в воздухе экономить.

— И как вам там работалось?

— Летал.

— На каких машинах?

— На «юнкерсах».

— Судя по вашей биографии, летчиком вы были хорошим, чтоб не сказать больше?

— Нареканий не было.

— А успехи там, поощрения какие-нибудь были?

— В тридцать пятом году по итогам Всесоюзного соревнования был лучшим летчиком почтовой авиации. Дали Грамоту. Калинин вручал. Вызывали в Кремль. А в тридцать шестом – именные часы от наркома авиации.

— За что?

— Лето было грозовое. Многие попадали в аварии. Гибли, бывало. А я летал по графику.

— Как же вам удавалось?

— Опыт уже был. Машину чувствовал. И трассу хорошо знал.

Вот что я вам скажу. Если вы никогда не выбирали адмиралтейский якорь вручную, так вам не понять, с каким напряжением я это все из него вытаскивал. Третья бутылка, однако, на донышке плещется! Я уж косой, как сизый голубь. А он сидит. Улыбается мне добро. А рот при этом сомкнут в прямую линию.

— А как вы попали в дальнебомбардировочную авиацию?