Мэри Стюарт - Не трогай кошку Страница 2

В последний год он обращался ко мне просто «Бриони». И снова я использую имя лишь для удобства, чтобы можно было сказать, к кому он обращается. В ответ я звала его просто «Эшли», пытаясь заставить раскрыть себя. Он не называл своего имени, однако принял мое обращение так же, как раньше принимал обращение «мальчик» и иногда неосторожное «любимый», – с той же нежной насмешливостью, с какой парировал все мои последующие попытки заставить его выдать себя. Все, чего я смогла от него добиться, – это заверений, что в свое время мы откроемся друг другу, но до тех пор нужно ограничиться лишь общением в мыслях.

Понимаю, мне не удалось ничего объяснить. Впрочем, о том, что мне известно всю жизнь, мало кто вообще имеет какое-либо представление, я убедилась в этом. Когда я немножко подросла и поняла, что мой дар – это нечто уникальное и таинственное, то попыталась прочитать что-нибудь об этом. Но все найденное под заголовками «Телепатия» и «Передача мыслей на расстоянии», похоже, не имело ничего общего с той тонкой тайной связью между нами. В конце концов я бросила попытки проанализировать свой опыт и снова стала, как в детстве, принимать это, не стараясь понять. Хотя из книг я узнала, что такой дар может создать его обладателю неудобства, меня он никогда не беспокоил. Более того, я не могла себе представить жизни без этого дара. Я даже не знаю, когда мой друг стал моим возлюбленным, когда произошли эти изменения в мысленных образах – такие же очевидные, как изменения в теле. И пусть это покажется абсурдным – желать любви и любить того, кого не знаешь во плоти. Но я думаю, само тело диктует желания сознанию. И наше сознание переводило наши желания в живые и захватывающие образы, которыми мы обменивались и принимали без вопросов, а поскольку не требовалось ответов вслух, то и без стеснения.

Наверное, если бы мы встретились лицом к лицу и узнали друг друга, проще бы не стало, да я пока и не видела подобной возможности. Нельзя же вот так, ни с того ни с сего, взять и спросить троюродного брата: «Это ты тот Эшли, который тайно разговаривает со мной?»

Однажды я попробовала. Я спросила Френсиса, младшего из троих, не снится ли ему иногда кто-нибудь так живо, что сон путается с явью. Но он покачал головой явно без всякого интереса и сменил тему. Тогда, призвав все свое мужество, я задала тот же вопрос близнецам, которые были старше меня на четыре года. Когда я спросила Джеймса, младшего из них, он ответил «нет», но, наверное, рассказал об этом своему брату-близнецу Эмори, потому что тот, в свою очередь, стал меня прощупывать. Он засыпал меня вопросами, проявив явный интерес, но не тот, которого я ожидала, – так заинтересовались психиатры, когда Роб Гренджер, сын управляющего фермой, сказал, что видел призрак священника, прошедший сквозь стены церкви в Эшли. Все тогда подумали, что ему, наверное, явился кардинал Уолси[2] в молодости, но оказалось, что это викарий в ночной рубашке спустился за очками, которые оставил в ризнице.

Мой возлюбленный говорит – и он повторил это не далее как вчера, – будто я так привыкла к общению мыслями, что уже плохо выражаюсь словами. Он говорит, что я не выделяю главного, а если выделяю, то не могу его придерживаться. И все же придется попытаться, если я хочу написать о тех странных событиях в Эшли-корте, которые произошли год назад. Я должна написать об этом по причинам, которые станут понятны потом, и, наверное, следует начать с рассказа о нашей семье.

То, что я уже написала, смахивает на какую-то сомнительную старую мелодраму, и в этом есть доля истины, так как наша семья стара, как Ной, и, пожалуй, так же прогнила, как его ковчег. Неплохое сравнение, поскольку Эшли-корт, наш дом, – это обнесенное рвом поместье, которое строилось постепенно чередой владельцев, начиная с саксов, из которых никто не прошел курса по дренажным системам. Но поместье очень красивое и, если не считать затрат, приносит более двух тысяч в год от туристов, которые платят по двадцать пять пенсов за осмотр, да благословит их Бог.

Наша семья уходит корнями в прошлое еще дальше, чем дом. Когда-то жил один Эшли – предание гласит, что его звали Элмерик Копьеносец, а на языке англосаксов это звучит как «Эшер», – и когда в десятом веке датчане поднялись по Северну, он бежал от них и поселился с семейством в дремучих лесах у подножия Малвернских холмов. Там и до этого были поселенцы; говорят, что когда бритты еще раньше бежали от саксов, они поселились у излучины реки, куда удавалось пробиться солнцу, на развалинах римского дома, и обитали там как призраки. От того раннего поселения не осталось и следа, если не считать нескольких гончарных печей в полумиле от дома. Саксы вырыли ров, отвели в него реку и благополучно отсиживались за ним до самого норманнского завоевания. Сакс Эшли погиб в бою, а вторгшийся норманн взял себе его вдову и земли, построил на острове каменную башню и подъемный мост, принял имя Эшли и начал плодить детей, которые все (наверное, к его негодованию) вырастали белокурыми, бледными и высокими – до мозга костей саксами. Все Эшли обладали талантом сохранять то, что хотели сохранить, мгновенно и без особых усилий приспосабливаясь к победившей стороне. Викарий из Брея[3], наверное, имел к ним непосредственное отношение.

Вплоть до правления Генриха VIII мы были истинными католиками, а потом, когда Великая блудница взяла его к себе, построили тайник для преследуемых католических священников и временно выжидали, пока не определили, какая сторона хлеба намазана маслом.

Потом, при Елизавете, мы оказались уже стойкими протестантами, замуровали тайник и наизусть твердили Тридцать девять статей англиканской веры, возможно даже вслух.

При Кровавой Мэри никто из нас не колебался, но таковы Эшли. Приспособленцы. Мы всегда умели вывернуть плащ наизнанку. При каждой перемене ветра мы легко гнулись – и сохранили за собой Эшли.

Даже в семидесятых годах этого века, когда выворачивать было больше нечего и все ополчились против нас, мы оставались в своем поместье. Разница была лишь в том, что теперь мы жили не в самом замке, а в коттедже.

Сейчас уже ничего не осталось от некогда прекрасного регулярного парка, и я помню его только заброшенным, очаровательно запущенным, как на декорациях к «Спящей красавице». Прелестный, постепенно разваливающийся старый дом на окруженном рвом острове – вот и все, что осталось от владений, которые когда-то занимали половину графства. К тому времени, как мой отец унаследовал имение, оно состояло из собственно парка, строений, некогда бывших процветающим поместьем, да церковного двора. Думаю, сама церковь тоже официально принадлежит нам, но Джонатан Эшли – мой отец – не настаивал на этом. Церковь стоит посреди зеленого кладбища, совсем рядом с нашими подъемными воротами, и когда я была девочкой, то верила, что колокольный звон доносится прямо с верхушек наших лимонных деревьев. До сих пор запах цветущих лимонов вызывает у меня в памяти звон церковных колоколов и вид грачей, поднимающихся в небо точно пепел, взметенный ветром от костра.