Ольга Дашкевич - Чертово лето Страница 2

Оказывается, этот ловелас никуда не ушел! Сидел, негодяй, в приемной, вольготно закинув ногу на ногу, одну руку перебросив через спинку стула, а в другой держа лучшую в редакции фарфоровую японскую чашку, пил, бабник чертов, чай с печеньем, а мои «девочки», Ирма и Нелли, заглядывали мерзавцу в рот и хихикали, как идиотки.

Чувствуя, как мое лицо вытягивается и приобретает устрашающее выражение ярости — судя по сжавшимся в полуобмороке «девочкам», — я собрала весь свой яд и нежно пропела:

— Ах, вы еще не ушли… Ну, что ж… Пожалуй, мне нравится ваш… стиль!

Последнее слово я прямо-таки выплюнула, и Джеймс Бонд сразу сел прямо, снял руку со спинки стула, убрал ногу с колена второй ноги, а потом и вообще поднялся — понимает, мерзавец, что допустил серьезную ошибку, продемонстрировав мне свой неотразимый «стиль». В общем, мы вернулись в мой кабинет, где я официальным тоном сообщила ему, что он может приступать к работе с завтрашнего дня — с испытательным сроком! — на этом месте я сделал паузу и подняла на него значительный взгляд.

— Может быть, нам стоит отметить это событие? — воскликнул ободренный коллега, но я тут же одернула его ледяным движением бровей, и он увял.

Итак, я торжествовала победу, не зная, что меньше, чем через неделю буду оплакивать не только серые глаза, но и упущенные возможности.

Ян Саарен приступил, как и было условленно, к работе на следующий день, вел себя скромно, на девочек даже не смотрел — я проверяла! — и выдал на-гора довольно интересное эссе об ощущениях неофита в Америке.

Когда я выходила из кабинета в своем новом летнем костюме и блузке цвета увядшей розы, являя миру свои не самые, скромно говоря, плохие ноги в итальянских босоножках, и совершала проход по редакции, время от времени склоняясь к мерцающим экранам компьютеров, так что кудри рыжей гривы падали мне на грудь, а юбка эротично натягивалась, я ловила на себе его взгляд. И сейчас, несясь как сумасшедшая по хайвею, в сторону Монтиселло, к мамочке под крыло, совершенно вымотанная допросами в полицейском участке и рыданиями мгновенно подурневших «девочек», я с болью, ужасом и сожалением вспоминала потрясающие глаза Яна Саарена. Вспоминала — и ничего не могла с собой поделать. С болью и сожалением — понятно, а с ужасом — потому что в последний раз, когда я видела эти глаза, они смотрели в потолок редакции с выражением непередаваемого изумления, навсегда отпечатавшегося в остекленевших зрачках. И ладно бы глаза. Но то, что находилось ниже, вызывало у меня даже сейчас, через два дня, приступ неудержимой тошноты. Потому что под подбородком Джеймса Бонда острым предметом, как выражаются криминалисты, — возможно, бритвой, — был обозначен второй рот, зияющий и кровавый, застывший в беззвучном крике.

Глава 2

Мамуля уже ждала меня, сидя на крохотной терраске, когда я, уставшая больше от нервотрепки, чем от езда, свернула к нашему бунгало. Я купила этот домишко специально для мамы, которой хотелось сосен и чистого воздуха — хотя, спрашивается, зачем человеку чистый воздух, если он непрерывно курит?! Еще больше мамуле хотелось уединения — совершенно нетипичное для наших пожилых эмигрантов стремление. Но моя мама никогда не была типичной. Ни в чем. Она и мать нетипичная. Попробовала бы я в лицо назвать ее мамулей! Боже упаси! Только «мама», и только на вы. И никаких сю-сю-сю, принятых, казалось бы, между мамой и дочкой. Сколько я себя помню, она всегда сидит за своим рабочим столом, заваленным бумагами, курит одну сигарету за другой (раньше курила «Приму», теперь, слава Богу, перешла на «Мальборо» — отрывает фильтр и вставляет остаток в простенький затрапезный мундштук), и стучит на пишущей машинке — пишет, подумать только, детективы!

— Привет, мам, — сказала я бодрым голосом, захлопнув дверцу автомобиля. — Как вы тут?.. Соседи не докучают?.. А звери?

К мамуле тут повадился один енот — разорять помойку. Я этих енотов боюсь до истерики, морды у них злющие, и вообще, они напоминают испорченных бродячих собак. А мама со своим кажется, подружилась. Ну, и неудивительно, — ее все уважают, даже звери. Не то что меня! Меня, как выяснилось, даже преступники не уважают: иначе как бы им в голову пришло зарезать моего сотрудника прямо на рабочем месте?..

— Привет, дочь, — сказала мамуля, гостеприимно отводя в сторону сигарету. В другой руке она держала пепельницу — старую, еще ленинградскую, с Медным всадником. Эту пепельницу она носит за собой по всему дому, несмотря на обилие разных других, которых я ей надарила в изобилии. Впрочем, как и мундштуков. Я специально ходила по индийским лавкам, привозила ей мундштуки неописуемой красоты: и костяные, и резные эбонитовые, и агатовые, — видеть не могу это обкусанное безобразие, в которое она упрямо вставляет свои сигареты! Но надо знать мою маму. Пепельницы мои стоят по всему дому девственно чистыми, мундштуки валяются в ящиках стола, а в руках у мамы все та же латунная дрянь с Медным всадником, и в зубах — нищенский белесый мундштучок с металлическим ободком.

— Как у вас тихо! — сказала я, с удовольствием снимая туфли и шлепая босиком по нагретым доскам террасы, прошла вслед за мамой в кухню и втянула носом запах свежей заварки и мяты. Моя мама очень плохая хозяйка, но вот чай она заваривает бесподобно. И еще умеет делать восхитительные черные сухарики!

Точно услышав мои мысли, мамуля подвинула ко мне по красной клетчатой клеенке глубокую миску, полную чудесных сухариков. Все эти дни я на нервной почве почти ничего не ела, но тут, под маминым крылом, почувствовала вдруг волчий голод и здоровую радость молодого животного, добравшегося до желанной кормушки. Поэтому я набросилась на сухари, не успевая подливать себе ароматного чаю, а мама больше курила и неторопливо прихлебывала из своей синей кружки. Между глотками я старалась рассказать ей как можно подробней все, что случилось у меня за последнюю неделю. Мама не перебивала меня, только изредка кивала, показывая, что слушает очень внимательно.

Когда я наконец отвалилась от стола, за окном начали сгущаться сумерки. Мамуля потянулась к лампе, и кухню залил желтый, теплый свет, свет семейного очага.

— Спасибо, мама, — сказала я, стараясь скрыть неуместные эмоции. — Хотите, я зажгу камин?

— Ты останешься ночевать? — недоверчиво спросила мамуля. — А полиция? Тебя не хватятся?

— Ну, мама, я же не преступница, — я пожала плечами. — Копы за эти дни так вымотали мне нервы, что будет только справедливо, если они поживут денек — другой без меня. Мне просто необходим выходной!

— Это хорошо, — мамуля согласно кивнула. — Тогда, разумеется, зажги камин, но сначала прими душ и переоденься. Твоя пижама в старом комоде на чердаке, там же постельное белье.