Барбара Майклз - Сыновья волка Страница 2

– Значит, ты не помнишь его? Бедная Харриет.

– Как я могу оплакивать того, кто не оставил в моей памяти ни следа? – спросила я рассудительно. – Я помню мать, немного, правда, ее мягкий голос, певший сентиментальные итальянские песенки. И иногда взгляд вспыхивающих черных глаз и тяжелую смуглую руку – я была очень непослушным ребенком!

Ада неодобрительно покачала головой:

– Ты притворяешься, что ничего не чувству ешь, Харриет. Но я знаю, что ты гораздо лучше, чем хочешь казаться.

– Какие теплые чувства я могу испытывать к двум теням прошлого? Они ничего не сделали для меня, кроме того, что произвели на свет. Перед смертью мой отец, как любой благовоспитанный высокородный отпрыск, истратил все до последнего пенни из наследства деда. Моя мать тоже была не из тех, кто откладывает на черный день. Она была истинная дочь Италии – веселая, расточительная и эгоистичная. Один Бог знает, сколько раз мне пришлось выслушивать из уст бабушки, что она вытащила меня из того болота порока, в которое скатилась моя мать.

– Порока? – выдохнула Ада.

Я заколебалась, но только на одно мгновение.

– В Риме девушки из провинций одевались в национальные костюмы и стояли на ступенях испанского посольства, чтобы их наняли художники. Она работала натурщицей, позировала, когда мой отец встретил ее. И когда он умер, она вернулась к прежнему занятию.

Ада молчала, потрясенная. Может быть, мне не стоило рассказывать ей это. Я подумала о застывшем холодном теле, что лежало внизу, в библиотеке, со сложенными на груди руками в непривычном для нее жесте человечности. Бабушка была сейчас нисколько не холоднее и не дальше от меня, чем при жизни. И мой голос был спокоен и холоден, когда я продолжила:

– Когда бабушка узнала об этом от своих агентов в Риме, она послала их к моей матери. И мама продала меня им – за пятьдесят фунтов стерлингов. Она жила тогда с одним французским офицером и обрадовалась неожиданным деньгам. Моя бабушка неоднократно напоминала мне об этом материнском поступке. Ада, тебе никогда не приходило в голову, что будет с нами теперь? Неужели будущее не пугает тебя?

– Нет, почему оно должно меня пугать? Есть же бабушкины деньги. И мы их теперь получим.

– Может быть, – я удержала при себе сомнения на сей счет, – но как, где и с кем мы станем жить?

– Мне все равно, – беспечно сказала Ада, – пока ты со мной.

– Разумеется, я тебя не оставлю, – сказала я весело, – но придет время, Ада, когда ты отдашь предпочтение иного рода заботам и выберешь другого покровителя. Кого-то молодого, красивого, с усами, как у того молодого человека, который смотрел на тебя с таким восхищением в прошлый раз, когда мы гуляли в парке.

Она покраснела, засмеялась и запротестовала, но даже ее любовь ко мне не могла осветить и рассеять темный рой мыслей в моей голове. Конечно, она выйдет замуж, и скоро. Она так мила и скоро станет богатой!

Я стала расхаживать взад-вперед по комнате, что вошло уже в привычку, когда меня что-то сильно тревожило. Смерть бабушки была внезапной. Бабушка сидела, выпрямившись в кресле, и распекала Хэтти, горничную, за какую-то провинность, и вдруг ее лицо побагровело, речь стала бессвязной, и она упала вперед, лицом на ковер.

Прошло совсем мало времени. Я не успела еще привыкнуть к свободе, и, сидя в своей комнате, ждала, что вот-вот дверь распахнется без предупреждения и стука, и она приглушенным голосом спросит, почему я сижу, праздно сложив руки, в темноте. И мне не надо больше прятать свой дневник! Я уверена, что она находила его, как бы тщательно я его ни прятала. Раз или два, когда я с горечью описывала особенно неудачно прошедший день, я ловила на себе ироничный взгляд ее блестящих черных глаз. И все равно я почувствовала теперь свободу, когда эти черные насмешливые глаза закрылись навсегда. Мой дневник был для меня единственным благословленным выходом, там я выплескивала обиду и злость, которые никогда не смела высказать вслух.

Теперь дневник станет еще дороже: я смогу в нем писать сокровенное – как будто говорить с дорогим невидимым другом. И знаю, что этот друг никогда не станет попрекать меня. Я люблю Аду и с радостью умру за нее, если такая необходимость возникнет, но некоторые мои мысли не для ее ушей.

Разумеется, моя свобода – временное явление. Великая хартия вольностей, корни свобод Англии, написана мужчинами и для мужчин. Поэтому в нашей великой современной стране женщины и дети лишены свобод. И совсем скоро они – что-то пугающее смутно уже чувствуется – поработят меня и Аду. Деньги бабушки будут прибраны к рукам, кто-то из мужчин обязательно выберет наш дом, наших слуг и все прочее. Потом они выдадут замуж Аду за одного из своих. Я пообещала, что буду заботиться о ней всегда. Могла бы помочь, по крайней мере, выбрать более достойного среди множества дурных и глупых, которые будут претендовать на нее. Даже могла взять на себя обязанность распоряжаться ее деньгами. Но они не позволят мне этого. «Они» – чопорные, самодовольные джентльмены Англии. Я бы желала, чтобы Провидением они были стерты с лица земли, все до одного!

2 апреля

Эта ужасная старуха! Эта ведьма, злобная, мстительная карга! Я слишком хорошо воспитана, поэтому ограничусь скудным запасом бранных слов.

Мы присутствовали на «Оглашении Завещания» сегодня днем. Так торжественно, с большой буквы, именовал эту процедуру молодой мистер Патридж – отвратительный, самодовольный молодой человек, такой длинный и тощий, что напоминал фонарный столб в своих длинных черных брюках, и совсем не похожий на своего милого доброго отца, одного из самых близких друзей моей бабушки, к тому же – старинного семейного адвоката. Но старый мистер Патридж прикован к постели, у него случился удар, говорят, в связи с ее смертью, поэтому нам пришлось иметь дело с этим ничтожеством, его сынком. Для меня не стало неприятной неожиданностью, что бабушка оставила все «Семейное Наследство» полностью одной Аде. Я была не удивлена и не рассержена. Что вогнало в ярость (у меня даже затряслись пальцы), так это одно замечание, касавшееся меня лично. Я до сих пор помню каждое слово. И вероятно, никогда не забуду, до конца своих дней.

«Моей внучке Харриет я оставляю свою рабочую эбеновую шкатулку, с надеждой, что она займется с усердием ее содержимым, когда достигнет той жизненной стадии, которой она заслуживает. Я также рекомендую ей заботиться о моей дорогой внучке Аде, зная, что та никогда не позволит своей кузине нуждаться в деньгах».

При этих словах Ада стиснула мою руку и попыталась улыбнуться, глядя сквозь нахлынувшие на голубые глаза слезы. Она была ими переполнена, как цветок после дождя, с самых похорон. Я пишу это только для моего неизвестного читателя и признаю, что, разумеется, Ада никогда не позволит мне жить в нужде, но перспектива зависеть всю жизнь от другого человека, даже такого дорогого, кого угодно огорчит. Ада слишком добра и не поняла этот ядовитый укол в последней, худшей из всего завещания фразе. Я не стану ей указывать на это, зачем втирать соль в рану? Ту жизнь, которую я заслужила! Модистки, может быть? Или она имела в виду, что мне достаточно стать служанкой леди? Как она смела – и еще перед этим негодным молодым Патриджем, этим ничтожеством! Мне хотелось взять эту шкатулку и разбить ее об стену. Разумеется, я не стала этого делать. Недаром ведь я столько лет провела около своей бабушки.