Элис Хоффман - Черепашья луна Страница 21

Когда-то он был самым красивым мальчишкой в Верити. У него были волосы цвета сливочного масла; улыбаться он научился в две недели, когда только ворочался в своей кроватке. Все его называли Бобби, кроме матери, которая называла его «мой дорогой» и «солнышко», как будто имя было недостаточно хорошо для него. Мать его обожала, и у нее были для этого все основания, но ее золовка, Айрин, так ей завидовала, что прокляла день, когда он родился. В два года Бобби стал замечать, что тетя Айрин увеличилась в размерах, как будто она съела арбузное семечко и оно проросло у нее в животе. Но сама она была кислая, как лимон; за обедом ссорилась с Карлом из-за цены чашки кофе, а в универсаме, куда приходила за банкой супа или за мелассой[11], бродила по проходам, глотая слезы. Щеки у нее заплыли, а под конец она стала такая толстая, что даже ходить не могла без палки. Когда же она снова похудела, а ребенок куда-то подевался, никто ее ни о чем не спрашивал. Но взрослые болтали о ней, когда, устроившись на крылечках и отмахиваясь от комаров, пили темными звездными вечерами чай со льдом, и вот из этих разговоров Бобби и узнал, что у него есть двоюродный брат.

Он часто думал об этом ребенке, а в девять лет, когда ему разрешили гулять самостоятельно, он принялся его искать. Его семилетний двоюродный брат жил у женщины, годившейся ему в бабушки. Каждый день он сидел на крыльце и ловил детенышей красной жабы, только и ждавших, чтобы их поймали. С тех пор как они нашлись, мальчики каждый день играли вместе, сначала втайне от всех, а к тому времени, как им исполнилось одиннадцать и тринадцать, они стали неразделимы. Ничто не могло их разлучить. Айрин давно из городка уехала — то ли в Виргинию, то ли в Северную Каролину, никто толком не знал, — и уже мало кто помнил, что они не родные братья. Младший ходил тенью за старшим и был на него похож во всем, кроме одного. Была в нем какая-то порча, и все это понимали с первого взгляда. Когда он злился, то поднимал ор такой, что всем, кто был рядом, приходилось затыкать уши. Став постарше, он начал искать себе приключения. Начал пить и, что еще хуже, воровать, даже у брата, которого любил больше всех на свете. Он как будто не мог остановиться, и закончилось тем, что он украл у своего брата девушку, хотя в ту ночь, когда все произошло, они подрались не из-за нее.

В тот день у младшего был день рождения, и он напился. Он сидел за рулем «олдсмобиля», своей старой, потрепанной колымаги, с чиненым-перечиненым движком, когда они возвращались домой, цапаясь из-за расчески, которую он спер в универсаме. О девушке они не говорили никогда, и даже если Бобби и знал, что его предали, он не подавал виду. По причине, младшему непонятной, отчего он старался быть хуже, чем был; он даже не любил эту девушку, но продолжал с ней видеться и заниматься любовью, раз от разу чувствуя себя все ужасней. В тот вечер они ссорились из-за того, что он украл серебристую расческу с длинной острой ручкой, которая, случись что, пригодилась бы как оружие. Обыкновенную, идиотскую расческу, каких полно в любом магазине, но младший уперся и ни в какую не желал вернуться и заплатить. Не желал никому подчиняться, даже брату. И вот чтобы ему показать — чтобы доказать, — он изо всех сил нажал на газ, на той самой дороге, вдоль которой растет инжир, скользкой от лопнувших шкурок, и случилось это третьего числа месяца мая.

За мгновение до удара старший брат, который так прелестно, так удивительно улыбался, когда ему было две недели от роду, схватился за руль и крутанул изо всех сил, так что «олдсмобиль» вписался пассажирской дверцей в ствол лавандового дерева. Младший брат, который, несмотря на боль, даже не потерял сознания, отделался шрамом на лбу. Старший, которого звали Бобби Кэш, остался под этим деревом и с тех пор двадцать лет ждет.

Ангел мало знает о том, что произошло после. Не знает, что его младшего брата, пережившего страшное лето, отправили учиться в Таллахасси в государственной школе, что тот порвал с девушкой, которая почти ничего для него не значила, и что он до сих пор не может спокойно смотреться в зеркало. Не знает того, что тринадцать дней после его гибели мать не могла есть и только пила воду, что в годовщину его смерти родители решили уехать из Флориды и перебрались в Шарлотсвилль, в Виргинию, куда следом за ними постепенно переехала почти вся семья. Ничего этого он знать не может, потому что не может отойти от дерева дальше чем на два фута. Много лет назад, когда сок лавандового дерева от жары превращался в смолу, в нее ловились певчие птички, а потом в нее попался Бобби. Обычно он похож на дымку над землей или на тень от птичьего крыла. Но в мае, когда какой-нибудь девятнадцатилетний юнец мчится с недозволенной скоростью, он становится видимым, чтобы броситься наперерез между стволом и машиной.

Все эти годы он ждет, когда сможет простить брата, по крайней мере, он так думает. Как только он простит его, они оба станут свободными, и Бобби не нужно будет больше оставаться девятнадцатилетним. Но брат ни разу не подошел к дереву, ни разу, а с Бобби случилась — всего два дня назад — странная история. Он влюбился. Он сидел там же, где и всегда, под деревом, прижавшись спиной к стволу, когда появилась она и пошла от парковки в его сторону. На вид ей было лет семнадцать, волосы у нее были черные и стянуты на затылке в хвост. Она села рядом с ним, и Ангел замер, как замирал, когда ястребы устраивались на ночлег.

Шеннон открыла бумажный пакет, достала гамбургер, диетическую колу и аккуратно накрыла себе стол на траве. Всю жизнь она слышала сплетни об этом дереве и даже знала людей, которые в самом деле верили, будто здесь живет привидение. Дерево обходили стороной, и, возможно, поэтому трава под ним росла мягкая — никто ее не топтал двадцать лет. А Шеннон только и нужно было, что уединенное место да немного времени, чтобы спокойно подумать. Она страшно нервничала, и ей казалось, что она вот-вот сойдет с ума. Ее никто не понимал. Никто не замечал, что все идет не так, как надо. Сколько Шеннон помнила себя, она всегда строила планы на будущее. Больше всего на свете она мечтала уехать и не видела другого способа вырваться из Верити, кроме как поступить в колледж на стипендию. А теперь, когда ее зачислили в летнюю программу для хорошо успевающих старшеклассников в Маунт-Холиоке[12], она засомневалась, нужно ли ей это. Весь год, начиная с сентября, она вредила сама себе — забывала дома бумаги, в школе учебники, торчала у окна допоздна, ничего не делая, просто глядя на улицу. Она забросила все внеклассные занятия, обходила стороной вербовщиков из колледжей, таких заманчивых прежде. Она никак не решалась признаться матери, но на этой неделе ее уже дважды вызывали в учительскую — так она запустила уроки. Она даже не попыталась получить роль в следующем школьном спектакле, хотя наверняка могла рассчитывать на главную. Все дело было в мальчишках, которые не давали ей проходу. Если она потеряет осторожность, то забеременеет и выйдет замуж в восемнадцать лет, как ее мать, и тогда уж навсегда застрянет в Верити.