Елена Ларина - Невеста в облаках или История Регины Соколовой, родившейся под знаком Весов Страница 23

Что-то ушло. А на его место и не пришло ничего. Наверное, если бы мы жили вместе, я каждое утро готовила ему завтрак, рожала бы детей… Но нет, сейчас еще не об этом. Все равно в глазах всех наших я была его женщиной – все знали, что я с ним, что я «девчонка Шмеля», мне не приходилось шифроваться от своих коллег и не приходилось терпеть приставаний других мужчин. Узнав, с кем я, они отваливали. Никому и в голову не могло прийти, видимо, что я могу на кого-то променять такое сокровище. Из тех мужчин, которые сами не пропускали ни одной юбки, командирам экипажа, например, вряд ли приходило в голову за мной приударить.

А репутация у Валеры была стойкая, и отказываться он от нее не собирался, конечно.

Он флиртовал направо и налево и, очевидно, не ограничивался одним флиртом – видимо, я держала его в руках не так крепко, как моя прежняя соперница Личарская, и, явись к трапу такая поклонница, какой я была когда-то, не знаю, удалось бы мне смерить ее таким же уничтожающим взглядом. Но романы у него явно случались, и я ему их прощала, за глаза. Потому что прямо на глазах все-таки все было в рамках, потому что летал он со мной и со мной сидел по трое суток в каком-нибудь богом забытом аэропорту, со мной падал, когда случилось падать, и, в конце концов, я ехала потом, после рейса, к нему домой, варила кофе и стелила постель. В рейсе и после рейса все было прекрасно – вот только рейсы были не всегда. И, проснувшись на следующее утро в его постели, я ехала домой, в свою коммуналку. И терпела потом до следующего рейса, почти всегда.

Я любила его по-прежнему, но во мне что-то сломалось, а он не заметил. Он вообще редко замечал, что со мной, если это, конечно, не касалось работы. Если я нервничала из-за пассажиров, он замечал это сразу. А что я не так бурно радовалась нашим с ним отношениям, как сама хотела… Да что говорить. Нет, все хорошо, все отлично – и не надо себя накручивать!

Вот с такими мыслями я собиралась в этот день в магазин – а потом, потом мне и идти-то некуда было, только дома сидеть. Но я все равно привела себя в порядок по полной программе – даже за продуктами не позволила себе выйти в затрапезе. Так меня с детства приучили – отец держал нас в строгости, да и мама порядка требовала, потом в коллежде – негласная оценка за внешний вид, к восьми на первое занятие – уже при полном параде, потом – потом, конечно, Валера. Вдруг приедет, вдруг позвонит – я всегда должна быть готова. Я научилась даже со скромными средствами всегда хорошо выглядеть – в сущности ведь я одевалась, причесывалась и красилась для Валеры. Я понимала, что ему должно быть приятно смотреть на меня и нужно, чтобы он мог мной гордиться, по крайней мере не стесняться меня, чтобы никто не мог над ним смеяться – почему де, при всем своем успехе у женщин, он не с какой-нибудь очередной фотомоделью – а со мной. И я научилась превращать свои недостатки – в достоинства. Главное, поняла я за это время – не стесняться. Надо так себя подавать, как будто ты совершенно в себе уверена. Раньше мне это было трудно делать -но теперь, для любимого мужчины… Для любимого мужчины все проще. Одежда, даже самая дешевая, обтягивала меня там, где мне это было выгодно, и открывала то, что можно, и даже нужно было, открыть. Темно-синие, темно-зеленые, черные юбки скрывали то, что было далеко от идеала, некоторую мою излишнюю массивность. Не самые длинные в мире ноги я приучила к каблукам, к легкой изящной обуви, которая стоила треть зарплаты, но в которой играла любая нога. Свои по-детски пухлые губы с помощью настоящей французской помады, купленной в Париже, я превращала в «чувственные». Глаза были широко распахнуты – тут шла в дело тушь для ресниц. Кожа была нежной, а веснушки на руках исчезли – то ли сами собой, то ли под влиянием специального крема. Прическа выгодно изменяла овал лица. Наконец, вздернутый нос, с которым ничего нельзя было поделать, требовал всего лишь подобающего выражения глаз – надо просто всегда быть веселой, секрет прост. Тогда и вздернутый нос не помеха, наоборот. А быть веселой мне в общем удавалось – не все же дни были такими, как сегодняшний.

Итак я оделась, накрасилась и ушла в магазин – а вернувшись, обнаружила, что Алена Яковлевна, у которой сегодня не было смены, разговаривает с кем-то по телефону. Я хотела пройти к себе по-тихому, чтобы она меня не заметила, но дверь заскрипела (Петли смазать! Смазать петли! Сколько раз говорила себе – смажь петли, не жди, когда придет кто-нибудь и сделает это за тебя! Но я же «ленивые Весы»…) Оказалось, что это мне звонили – хорошо, что она не успела повесить трубку.

Звонил немец. Хельмут. Пассажир, который летел нашим рейсом три недели назад.

Вообще-то я не даю телефон пассажирам и вообще не знакомлюсь с пассажирами. Но тут был чисто деловой повод.

Этот самый Хельмут опаздывал на рейс. А когда пассажир опаздывает на рейс, для бортпроводников это кошмар. Все матерятся – экипаж, наземные службы, начальство, сами проводники, – но ждут до последнего, до «часа Х», когда «регистрация окончена», и «посадка окончена», и еще несколько минут сверху, если не все пришли. Потом, когда все последние минуты уже истекли, перекрывают переходы, задраивают люки, рассаживают пассажиров и велят пристегнуться… И вот тут наступает самое страшное: по открытому добрыми наземными службами коридору мчится с криками опаздывающий пассажир. И тогда приходится, отбивая атаки собственных пилотов, у которых ломается график и вообще все под парами, бежать навстречу такому подарку, открывать заново двери, закрывать двери, хватать багаж, ругать, проверять билет, сажать – все в последнюю секунду, когда шасси уже вот-вот оторвется от земли и все должны быть намертво впечатаны в свои кресла. Этим опаздывающим в самом прямом смысле голову хочется оторвать, но если уж он попал на рейс, то все – билет у него есть, больше ничем не накажешь. Они, наоборот, выпивку сразу требуют, чтобы успокоиться, а ты и ухаживай за ними всю дорогу, лечи их нервы. То есть они тебе нервы трепали, а ты с ними нянчишься. Так всегда. Но тут уж ничего не поделаешь, работа.

Хельмут опаздывал на рейс Санкт-Петербург – Берлин. В самолет его впихнули, несмотря даже на его сопротивление – что-то он там забыл. Он всю дорогу сидел как в воду опущенный, потому что и вправду забыл что-то важное, обронил по дороге к стойке. Кинулся было искать, но тут его прямо за руки схватили и с криками поволокли – наземным службам возврат билетов не нужен, себе дороже. Кончилось дело тем, что я его уже утешала. Худой такой белобрысый немец, с не вполне немецкой тоской в глазах – тоску я поначалу приняла за следы расстройства от потери. Мы тут все быстро превращаемся в доморощенных психологов: мало того что нас этому учили, так ведь и практиковаться много приходится, так что после месяца полетов начинает казаться, что ты про каждого пассажира все знаешь. Но тоска была, кажется, несколько иного свойства. После того как мы в течение всего полета обменивались репликами по-английски, выяснилось, что он очень неплохо говорит по-русски. Он был восточный немец, «осси». Отсюда, видимо, и тоска. И «соцстран» давно нет, и «капстраны» уже не те, а разница какая-то сохраняется, неуловимая. Одет был хорошо, держался уверенно, так что я сразу и не подумала, что он может быть восточным немцем. Пока не стало ясно, что он русский в школе учил.