Елена Арсеньева - Час игривых бесов Страница 26

Этим человеком был Гнатюк.

Санаторий принадлежал ему. Здесь все принадлежало ему, вплоть до земли, которую он взял на двадцать лет в аренду у местной лесопромышленной станции. Раньше в здании реабилитационного центра профсоюзный санаторий находился, но он дошел до последней степени разрушения, а Гнатюк его реанимировал. Дал людям работу, дал хорошие деньги – понятно, что здесь все на него молились, все его слушались, как говорится, ели его глазами. И при этом очень охотно закрывали эти самые глаза на то, чего не должны были видеть.

Отделение, которое я возглавлял, было секретным. О том, что в нем происходило, не было известно никому, кроме тех, кто там работал. Считалось, что в этом небольшом, очень уютном флигеле реабилитировались больные, перенесшие венерическое заболевание. И даже если кто-то умудрялся увидеть обитателей пятого корпуса (так называлось в обиходе наше отделение) в бинтах, которые закрывали их лица, считалось, что это, к примеру, тяжелые сифилитики. На них смотрели с опаской, их сторонились. И прекрасно! Они именно этого и хотели.

Иногда мне казалось, что такое легковерие обслуги могло быть только сознательным. Но эти люди из нижегородской глубинки, измученные безденежьем, жили по принципу: меньше знаешь – лучше спишь. И этот принцип себя вполне оправдывал.

Однако я всегда хотел знать все досконально о том, что делаю и зачем. С другой стороны, только идиот не догадался бы...

К примеру, Гнатюк сам, лично привозит в санаторий какого-то человека. Всегда ночью, всегда в темноте. Как правило, голова у гостя забинтована, однако никаких ран на нем нет. Эти раны предстоит нанести мне, потому что моя задача – сделать пластическую операцию этому человеку, изменив до неузнаваемости не только черты его лица, но и форму ушей, и фигуру, и пересадку кожи на подушечки пальцев, узоры на которых считаются уникальной и неповторимой приметой каждого человека. То есть убрать рисунок папиллярных линий.

Таких загадочных пациентов у меня был не переизбыток. Однако раз в месяц непременно кто-то появлялся. Гости носили имена и фамилии, имеющие такое же отношение к действительности, какое... ну, к примеру, какое свет электрического фонарика имеет к образованию хлорофилла в листьях африканской пальмы. Однако документы гостей – я пару раз видел их случайно – выглядели ну совершенно как настоящие! Мне бы не различить подделку. Спустя некоторое время мне было суждено узнать, что эти паспорта запросто проходят самый строгий контроль на самых высших уровнях, потому что «работал» эти документы для Гнатюка один совершенно уникальный мастер, который в конце концов тоже нажил себе своим мастерством кучу неприятностей и был вынужден сделаться нашим пациентом. Это был мой предпоследний пациент, я оперировал его примерно за пару недель до того, как у нас в пятом отделении появилась Алина, и мы с этим человеком почему-то сдружились. Он напоминал мне одного из моих старых друзей – кстати, того самого, у которого бабулька жила в деревне Маленькой. И при общении с Костей Катковым (так он назвался, этот гений фальшивых бумаг, и самое смешное, что именно так звали моего друга детства!) меня не оставляло ощущение, что я беседую со своим товарищем, что я знаю его с самого рождения. Дружба наша с Костей Катковым возникла, так сказать, с полпинка, с полоборота, это была странная дружба, в которой не было места откровенности, однако мы оба смутно ощущали, что можем друг другу доверять. К примеру, он жаловался мне, что всегда страдал оттого, что женщины относятся к нему насмешливо, а он в душе чувствовал себя заядлым сердцеедом, пиратом, оттого и служил когда-то во флоте да и теперь мечтал о путешествиях, о дальних странах... Костя был мало похож на пирата, прост и невыразителен лицом, однако с помощью трех операций я сделал его почти красавцем с дерзкими, чеканными чертами истинного флибустьера, победителя жизни. Он чем-то напоминал теперь Алена Делона, ну разве что малость попроще и посерьезнее получился, да и слава богу: ну зачем человеку, который ведет тайную жизнь, столь вызывающая красота? Однако, думаю, там, где он теперь живет, в этих своих дальних странах, Костя вспоминает меня с благодарностью. Не сомневаюсь, что прекрасные дамы отдают должное его новому облику!

Помню, Костя, когда сняли повязки, долго смотрел на себя в зеркало. Трогал свое новое лицо. Глаза его странно блестели, и я понимал, что мой друг едва сдерживает слезы. Потом он сказал:

– Мне нечем тебя отблагодарить, разве что вот этим...

И он подал мне паспорт. Я открыл его и с недоумением увидел свою фотографию. Имя, впрочем, было другое – я не хочу его называть сейчас. Ни к чему это. Паспорт оказался уже нового образца.

– Спасибо, конечно, – пробормотал я, изрядно растерянный. – Только зачем мне это?

– Да мало ли, на что сгодится? – усмехнулся Костя. – Говорят: знал бы, где упадешь, соломки бы постелил. Вот я и стелю тебе соломку на всякий пожарный случай. Главное, папаше своему не показывай.

Папаше – это, значит, Гнатюку. Почему-то у нас в санатории многие считали его моим настоящим отцом. Наверное, из-за той заботливости, с какой он ко мне относился, из-за того внимания, которым меня окружал. Ну, и к тому же он меня не называл иначе, как «сынок».

Я посмотрел на Костю дикими глазами, подумал: как же это я не покажу паспорт Гнатюку? У меня ведь не было от него никаких тайн! Да и не смогу я от него ничего скрыть, он меня и без всяких моих признаний насквозь видел, я был книгой, которую он запросто читал с любой страницы, ведь эта книга, можно сказать, была написана им самим!

И все же я ему паспорт не показал. Нет, не потому, что Костя меня убедил. Просто я забыл обо всем на свете. Об этом паспорте в том числе, да и о самом Косте – тоже. Я вообще тогда обо всем на свете забыл, потому что в нашем санатории, в моем пятом отделении появилась новая пациентка. Ее звали Алина.

С ней мне предстояло сделать то же самое, что и со всеми другими, то есть поменять ее внешность, изменить до неузнаваемости. Но, лишь увидев ее, я понял, что не смогу этого сделать, потому что сие будет настоящим преступлением. Преступлением не против законов, установленных людьми (к этому я уже привык!), а против законов Красоты. И преступлением против любви. Потому что я влюбился в Алину с первого взгляда.

С первого взгляда – и впервые в жизни!

– ...Разумеется, к себе он приехать никому не разрешает, даже мне, – обиженно сказала Жанна. – Он же гордец, этот мальчишка, так что приходится довольствоваться устными сводками из лазарета.

– Что? – возопила Алена, чуть не уронив телефонную трубку. – Из какого лазарета?! Его что, в больницу увезли?!