Татьяна Устинова - Персональный ангел Страница 27

– Я очень люблю все народное и абсолютно конкретное, – произнес Кольцов, и Катерина с изумлением поняла, что он шутит!

Слава тоже посмотрел удивленно, и Катерина перехватила инициативу. От волнения они вели этот разговор, как партию в пинг-понг, перебрасывая шарик друг другу.

– Таким образом, совместив все действия по четырем направлениям, которые мы назвали условно “Репутация, доверие, надежность и забота”, и прибавив сюда обещание избавить город от наркотиков, мы получим предсказуемую, положительную реакцию избирателей. По нашим сегодняшним оценкам, мы вполне сможем победить в первом туре.

– Надеюсь. – Кольцов медленно обвел взглядом всех собравшихся, давая понять, что он заканчивает встречу. – Игорь Вахтангович, проинформируйте коллег о нашем графике. Я улетаю в Калининград послезавтра. Надеюсь, что к этому времени будет готов не общий, а абсолютно конкретный план, тем более мы все так любим конкретные планы. Вы, – он в упор посмотрел на Катерину, – проинформируете меня о нем в самолете. Благодарю вас, господа.

В золотисто-бежевой приемной вышедшая последней Юлия Духова сказала Катерине с беззаботной улыбкой:

– Все это полная чушь то, что вы наговорили. И, уверяю вас, к завтрашнему дню будет принято другое решение. Так что мой вам совет – не радуйтесь особенно.

– Да я и не радуюсь, – пробормотала Катерина.

– Мы получили информацию. Спасибо. У вас все получилось.

– Еще бы. Я контролирую ситуацию, как и обещал.

– Девушка не догадывается?

– И не догадается. Все будет в порядке. Дня через три я буду знать весь график, поминутно. Вам останется только принимать контрмеры.

– И примем. Может, “жучок” все-таки поставить?

– Может, и поставить. Я не смогу быть рядом каждую минуту. Да это и подозрительно в конце концов.

– Хорошо, встретитесь с Павлом и все обсудите насчет “жучка”. Деньги мы перевели.

– O.K. И не звоните мне, лучше я…

– Побаиваетесь все же?

– Да ведь не вы же головой рискуете!

Тимофей стоял на самом краю и думал. Под ним и перед ним дышало и ревело невидимое в темноте громадное холодное море. Он выстроил этот пирс специально, чтобы приходить сюда, когда вздумается, и слушать море.

Тимофей Кольцов не был романтиком и поэтом, но море завораживало и пугало его. Он относился к нему как к живому организму. В его присутствии он мог думать и принимать решения лучше, чем в присутствии своих компетентных и профессиональных замов. Море было таким же, как он сам, – расчетливо неуправляемым, не подчиняющимся никакому контролю, создающим всего лишь иллюзию близости к людям.

Люди могли использовать его только в той степени, которую оно допускало, и Тимофей тоже. Они оба не боялись выходить из берегов и заглатывать слабых и не готовых к борьбе.

Он никогда не мог толком объяснить себе своего отношения к морю, но когда пытался, выходило что-то в этом роде.

Ночная Балтика обдавала его соленым и влажным ветром. Белая пена исступленно бросалась на бетонные стойки пирса и ни с чем откатывалась назад. Тимофей думал.

Охрана на пирс за ним не пошла – темный силуэт, похожий на одногорбого верблюда, маячил почти у подъемника. Ребятам было неуютно на ночном февральском ветру, они сбились в кучу и маялись, ожидая, когда у шефа пройдет очередной приступ любви к морским прогулкам.

Но шеф не торопился.

За три дня он провел восемь совещаний, уволил заместителя директора “Янтаря” по хозяйственной части, который стал воровать слишком активно, а директор уволить его не мог, потому что тот – родной племянник мэра. Племянника Тимофей выгнал, с мэром объяснился вполне по-дружески. До сих пор Тимофей был нужен мэру гораздо больше, чем мэр Тимофею, и такое положение дел необходимо сохранить во что бы то ни стало, что Тимофей и сделал.

Ему всегда нравилось вникать в подробные мелочи управления. Они позволяли оставаться в курсе всех дел и не давали расслабиться окружению.

Барин в любой момент мог нагрянуть и потребовать от управляющих детальных отчетов. В гневе его превосходительство был крутенек, и управляющим ничего не оставалось, как вылезать из кожи вон, стараясь не прогневать батюшку.

Тимофей усмехнулся, вспоминая, где это он понабрался подобной чепухи про его превосходительство и батюшку-барина. Где-то когда-то прочел, хотя где и когда – не помнил. И что это было – тоже не помнил. Литература не интересовала его. Впрочем, его ничто не интересовало, кроме одного – заставить окружающих делать то, что нужно ему, Тимофею Кольцову. Ему нравилось это чувство, оно опьяняло его гораздо лучше водки, пить которую ему не позволял его дьявол.

Хоть какая-то от него польза. Неизвестно, в какой канаве Тимофей закончил бы жизнь, если бы мог пить. Вероятно, в самой ближайшей к тому районному суду, в котором судили Михалыча.

Тимофей сильно вздрогнул и стиснул в кулаке зажигалку. Зажигалка негромко хрустнула, ломаясь, и металлическая ее основа больно впилась ему в ладонь.

Не думать. Как это вышло, что он об этом подумал? Не сметь. Не давать себе ни малейшего шанса.

Что там у нас с делами?

Он поужинал с начальником порта, встретил и проводил норвежцев. Компания “Викинг Си Фудс” собиралась купить у него два траулера, и дело застопорилось. Очевидно, он слишком мало заплатил тому, кто лоббировал контракт, и это нужно срочно исправить.

Он отказал в деньгах театру и подписал сумасшедшую смету на зоопарк.

Он знал в зоопарке каждую дырку в заборе и каждый закоулок между клетками. Конечно, у него никогда не было такой роскоши, как десять копеек, чтобы купить себе билет, и поэтому он перебирался по мостику через крошечную вонючую речку, в которую в зоопарке валили все звериные отходы, а на той стороне сетка была прорвана, и никто никогда ее не чинил. Он попадал в зоопарк как-то сбоку, далеко от основных нарядных дорожек, где гуляли семьями праздные идиоты, приперевшиеся, чтобы пялиться на диковинное зверье.

Тимофей ненавидел эти семьи и этих идиотов. Они еще покупали своим деткам воздушные шары и мороженое и катали их в тележках, которые везли нарядные пони. Однажды он перерезал пони уздечку, пока ленивый кучер что-то выяснял у толстой кассирши. Тимофей из-за дерева наблюдал, как изумление кучера сменяется тяжким недоумением, а потом яростью и он хлещет ни в чем не повинного пони и матерится, грозясь “убить этого ублюдка”, а детки вокруг радостно хохочут, как будто в цирке.

Потом он все-таки поймал Тимофея и раза четыре ударил, пока его не спасла Маша.

Эта Маша, непонятно почему, жалела Тимофея. Хотя жалеть его было трудно – он ненавидел все вокруг. Он ненавидел такой лютой отчаянной болезненной ненавистью, что крушил все, что попадалось у него на пути, – стекла, заборы, машины. Он воровал то, что ему нравилось, а то, что не удавалось украсть, он изничтожал и портил.