Элен Гремийон - Кто-то умер от любви Страница 29

Так-так, значит, Луи еще не сказал своего последнего слова. Ладно, прочтем потом.

Из Парижа до Витри-ле-Франсуа. После Витри-ле-Франсуа свернуть на шоссе Д-13 и ехать в сторону озера Лак-дю-Дер до Труа. А оттуда дорога ведет прямо к Сент-Мари-дю-Лак.

В большом пакете оказался еще один, поменьше, завернутый в коричневую бумагу, и конвертик с коротеньким письмом, надписанный все той же рукой — рукой Луи.

«Дорогая Камилла,

Я думал, что знаю все об этой истории, но мне понадобилось бы много лет, чтобы понять, как оно было в действительности. Такого я не ожидал, я был уверен, что знаю правду. Но она раскрылась только теперь.

Я не сержусь на Анни за то, что она скрыла ее от меня, — она уже понимала, на какие безумства способна ревность. Это понимание досталось ей дорогой ценой.

Я сразу же узнал ее — не по внешнему облику, а по первым словам. Мне почудилось, будто передо мной призрак. Ее голос не допускал диалога, она все рассказала сразу, на одном дыхании. С откровенным бесстыдством виноватой женщины. С полнейшим пренебрежением к моим чувствам. Я слушал ее ошеломленный, не смея перебить. Все было предельно ясно — отвратительно, но ясно.»

Дорогая Камилла. Эти два слова пронзили мне сердце.

И, странное дело, именно в этот момент я поняла, что Луиза — это я.

Я развернула коричневую бумагу. Под ней оказалась школьная тетрадь. Я открыла ее.

Все тот же почерк Луи, только более убористый, более нервный. Но рассказ — от лица женщины.

Все, что я сделала, было сделано с единственной целью — не потерять мужа. Я не ищу оправданий, мне нет прощения. Скажу только одно: я любила этого человека больше жизни.

Даже не знаю, с чего начать.

Первое, что приходит на ум, — это наша размолвка в «Лескалье».

Меня разбудил на заре стук его пишущей машинки. Мой муж был журналистом, и дорога от «Лескалье» до его парижской редакции и обратно делала его рабочий день бесконечным. Часто я уже спала, когда он возвращался домой, но зато каждое утро я приносила ему чашку кофе, и мы пили его вместе. В то утро он опрокинул чашку.

— Поверить не могу: убиты около ста человек, схвачены более тридцати тысяч, об этом кричат на каждом углу, а ты как будто с луны свалилась.

Да, я свалилась с луны. В Германии Геббельс открыл эту жуткую охоту на евреев, и его нацистские банды разбили столько витрин и посуды, что эту ночь назвали «Хрустальной»… И чем подробнее мой муж объяснял мне, что произошло, тем явственней я ощущала его гнев. Под конец он просто взорвался:

— Так дальше жить невозможно! Я согласился поселиться здесь лишь для того, чтобы тебе стало легче, но не для того, чтобы ты с утра до вечера плакалась на судьбу! Я тебя просто не узнаю. Ты больше ничем не интересуешься, тебя волнует только одно: купил ли я холст, уголь и краски… Уж не думаешь ли ты, что, став отшельницей, решишь свою проблему? Ну вот, теперь я опаздываю!

— Давай-давай! Иди себе! Возвращайся туда, где все в курсе всего. Разъясняй своим драгоценным читателям, куда катится мир, но не трудись разъяснять мне, куда он покатился для нас с тобой, после того что с нами случилось.

Это была первая ссора в нашей жизни, и я поняла, что она тоже открыла сезон охоты на что-то, соединявшее нас. Это произошло и ноября 1938 года. Муж сказал правду: уже много недель я не читала никаких газет. Мне была невыносима развернувшаяся кампания по пропаганде деторождения. Куда ни глянь, всюду одни и те же заклинания:

РОЖДАЙТЕ ДЕТЕЙ! РОЖДАЙТЕ ДЕТЕЙ!

МЫ ДОЛЖНЫ ВОСПОЛНИТЬ ПОТЕРИ 1914 ГОДА!

60 МИЛЛИОНОВ ФРАНЦУЗОВ —

ВОТ ЗАЛОГ ПРОЧНОГО МИРА!

647 498 СМЕРТЕЙ НА 162 248 РОЖДЕНИЙ —

ЭТО НЕ ПАТРИОТИЧНО…

Ну и что? А у нас в семье на четыре смерти ни одного рождения… А я бессильна это изменить.

Почти шесть лет мы с Полем безуспешно пытались завести ребенка.

Мы поженились 16 марта 1932 года. Мне было девятнадцать лет, Полю — двадцать. Скрепив наш союз, церковные колокола начали отсчет времени для появления потомства: свадьба, ребенок — в нашем кругу не бывало одного без другого.

В первое время все мамаши в нашем окружении считали своим долгом поделиться со мной опытом; особенно невыносимы были беременные, они вели себя так, будто наделены каким-то высшим знанием. Женская солидарность в отношении беременности так же неистребима, как единодушный мужской смех в ответ на сальную шутку.

Вначале все мои знакомые дамы уверяли, что нужно проявить терпение, что природа возьмет свое, это вопрос нескольких месяцев. Кроме того, «у вас только что погибли родители, такой страшный шок тоже нельзя сбрасывать со счетов!».

И верно, такой страшный шок нельзя было сбрасывать со счетов.

Телефон зазвонил в нашу свадебную ночь. Автомобиль, в котором наши родители возвращались домой, вылетел на обочину. На повороте, который считался абсолютно безопасным. Просто тот, кто сидел за рулем, был пьян. Все четверо погибли на месте.

Ни Поль, ни я так и не стали доискиваться, кто вел машину — его отец или мой. Слишком мы боялись, что когда-нибудь, при какой-то размолвке, один из нас упрекнет в этом другого. Мы и так ели себя поедом за то, что в тот вечер не удосужились толком попрощаться с ними — нам было невтерпеж остаться наедине.

Что ж, это нам как раз удалось: теперь мы всегда были наедине, без них. Это было чудовищно и необратимо. Я уж не говорю о первых ночах нашей семейной жизни, утопленных в слезах.

Выплакав горе вместе, мы стали скрывать его, чтобы не напоминать друг другу о потере. Долгие недели два человека с покрасневшими глазами жили бок о бок, поспешно выбегая за дверь, чтобы тайком, в соседней комнате, рыдать в одиночестве.

Все это время мы поддерживали, как могли, нашу странную и невеселую семейную жизнь. Она было пустой и тягостной, похожей на долгое падение, которое могло закончиться лишь с беременностью — по крайней мере, я на это уповала. Я молила Бога, чтобы мертвую тишину в нашем доме нарушили детские голоса. Чтобы можно было вновь увидеть знакомые черты — в контурах носа, в линии рта, в овале лица. Черты наших погибших родителей.

Как и все настоящие влюбленные, мы стремились к уединению. Но трагедия заключалась в том, что у него не было альтернативы. А как весело проходили раньше наши семейные сборища! Родители — мои и Поля — были в прекрасных отношениях между собой и пользовались любым случаем, чтобы устроить общий обед. Им случалось встречаться даже в наше отсутствие. Мой отец со свойственным ему юмором отметил это отрадное обстоятельство, когда внесли свадебный торт: «Сегодня вечером мы празднуем не только брачный союз, но и дружеский союз наших семей! Шампанского!» И он поднял бокал за здоровье родителей Поля. Я потом часто думала: уж не этот ли глоток стал роковым и погубил их всех.