Мэри Стюарт - И девять ждут тебя карет Страница 3

Так продолжалось довольно долго. И вдруг, когда уже никто не ожидал от Этьена подобного поступка, он женился — и через два года на свет появился Филипп. Семья жила в Париже до прошлого года, мальчику скоро должно было исполниться девять лет, и тут его родителей постигла та же судьба, что и моих. Они погибли в авиакатастрофе, возвращаясь из Испании, где провели лето, и Филиппу пришлось уехать из Парижа в Тонон на попечение своего дяди. Ипполит не был женат. «Однако, — сказала мне мадам де Вальми, блиставшая утонченной, словно старое серебро, элегантностью, которую отражало зеркало в стиле эпохи Регентства в гостиной ее номера в отеле «Клеридж», — однако ребенок очень привык к Ипполиту и любит его. Мой деверь и слышать не хотел о том, чтобы мальчик жил в Вальми, хотя официально это собственность Филиппа...» На губах ее тогда показалась приторная улыбка, рассеянная, холодная, как апрельская луна, и я внезапно поняла Ипполита.

Я просто не могла себе представить, как изысканная Элоиза де Вальми будет возиться с девятилетним мальчишкой. Конечно, для Филиппа было бы лучше оставаться на вилле Мирей с дядей Ипполитом. Даже с археологом, наверное, легче найти общий язык, чем с мадам де Вальми. По крайней мере, он наверняка разделяет свойственную каждому нормальному мальчику страсть копаться в грязи.

Но и археологов иногда призывает долг. Филипп успел прожить на вилле Мирей всего несколько месяцев; потом мсье Ипполит, согласно взятому обязательству, должен был отправиться на раскопки в Грецию и Малую Азию. Вилла Мирей поневоле отпала, и до возвращения Ипполита из экспедиции Филипп переехал в Вальми к другому дяде и тете. А парижская няня, постоянно роптавшая из-за того, что ей приходится жить в таком захудалом городишке, как Тонон, была просто убита перспективой целых полгода томиться в уединенной долине Верхней Савойи и со слезами и упреками уехала обратно в Париж...

И вот я здесь. Удивительно: хотя Париж снова проник мне в душу, знакомый, почти не затронутый изменениями, я все еще не чувствовала себя на родине. Я была иностранкой, чужаком, направляющимся в чужой дом на незнакомую работу. Может быть, чувство одиночества не зависит от каких-либо обстоятельств или места; наверное, оно кроется в самом человеке. Где бы вы ни были, вы сами окружаете себя одиночеством...

Такси пересекло улицу Рике и повернуло направо; здесь все было знакомо. Справа возвышался купол Сакре-Кёр, резким силуэтом выделяющийся на желтом вечернем небе. Где-то под ним, в рассеянном голубом сумраке Монмартра, лежала улица Прантан.

Повинуясь внезапному импульсу, я наклонилась к шоферу, крепко сжимая потрепанную сумочку:

— Вы знаете улицу Прантан? Это за авеню Вершуа, восемнадцатый округ. Пожалуйста, отвезите меня туда, я... я передумала.

Я стояла на мокром тротуаре перед открытой дверью, разглядывая дом номер четырнадцать на улице Прантан. Краска на стенах облупилась; железные перила балконов, на моей памяти ярко-бирюзовые, казались в вечернем свете грязно-серыми. Жалюзи на окне второго этажа висели на одном гвозде. Канарейки мсье Бекара давным-давно передохли — на стене, там, где когда-то висела клетка, не осталось даже темного пятна. Верхний балкон, наш балкон, выглядел совсем крошечным.

Вокруг его краев были расставлены горшки с растрепанной геранью, на перилах сушилось полосатое полотенце.

Как глупо, что я пришла сюда! Глупее не придумаешь! Как будто взяла стакан, чтобы выпить вина, и вдруг увидела, что он пуст. Я быстро отвернулась.

Кто-то спускался по ступенькам. Ясно слышался стук каблучков. Я стояла, питая смутную надежду, что увижу кого-то знакомого. Нет, конечно. Это была молодая женщина, одетая с дешевым шиком, в обтягивающем черном свитере и узкой юбке в стиле площади Вандом, с нитками неправдоподобно крупного жемчуга на шее. У нее были светлые волосы; она жевала резинку. Пройдя через вестибюль к столу консьержки, стоявшему у самой двери, она потянулась к висевшей над ним полке и достала какие-то бумаги, подозрительно глядя на меня:

— Кого-нибудь ищете?

— Нет, — ответила я.

Она перевела взгляд на чемодан, стоящий у моих ног:

— Если вам нужна комната...

— Да нет, — сказала я, чувствуя себя довольно глупо. — Я просто... я жила здесь раньше, и мне захотелось посмотреть... Мадам Леклерк еще живет здесь? Она была консьержкой.

— Это моя тетя. Она умерла.

— О, простите.

Она перелистывала бумаги, не переставая смотреть на меня:

— Вы похожи на англичанку.

— Я и есть англичанка.

— Да? А говорите без акцента. Ну, я думаю, раз вы жили здесь... Вы имеете в виду в нашем доме? А как ваша фамилия?

— Моего отца звали Чарлз Мартин. Поэт Чарлз Мартин.

— Это было до меня, — сказала блондинка, лизнула карандаш и сделала осторожную пометку на одной из бумаг.

— Большое спасибо. До свидания, — сказала я и повернулась к чемодану, стоявшему на тротуаре.

Я оглядела внезапно потемневшую улицу в поисках такси. Впереди показалась машина, я подняла руку, но, когда такси подъехало поближе, увидела, что оно занято. Когда машина проезжала мимо меня, уличный фонарь ярко осветил ее сзади. Там сидела пожилая пара — худенькая женщина и дородный мужчина в костюме; две девочки-подростка примостились на откидных сиденьях. Все четверо были нагружены свертками и весело смеялись.

Машина скрылась из виду. Улица была пуста. За спиной раздавались шаги блондинки, поднимающейся по лестнице дома номер четырнадцать. Я оглянулась, бросила последний взгляд на свой бывший балкон и отвернулась, всматриваясь в дорогу в надежде увидеть еще одно такси. Ни дом, ни улица больше не казались мне знакомыми, родными.

И вдруг я перестала жалеть, что приехала сюда. Воспоминания о прошлом, пережитом, по которому я так долго тосковала, больше не преследовали меня — словно тяжкое бремя свалилось с плеч. Будущее все еще скрыто где-то в конце темной улицы, вдали от тусклого света фонарей, от которого по небу стлался желтоватый туман.

Я стояла здесь словно на границе между прошлым и будущим и впервые ясно увидела свою жизнь — то, что было, и то, что будет. Воспоминания об отце, матери и улице Прантан мешали мне чувствовать себя как дома в Англии; я не только осиротела, но и лишилась родины и всего, связанного с ней, плыла по течению, не имея никакой цели, не желая примириться с условиями жизни, которые были так жестоко и бесцеремонно мне навязаны.

Я упорно не хотела адаптироваться к ним, завоевать себе достойное место; вела себя как избалованный ребенок, отказывающийся есть пирожные потому, что ему не досталось самое вкусное. Я втайне надеялась, что произойдет чудо и все будет по-старому. Но такого не бывает. В память о детстве я отвергла то, что могла дать мне Англия, а теперь Париж, Париж моего детства, отверг меня. Здесь я тоже была чужаком. И если я хочу найти себе место в любой стране — что ж, человека принимают в свою среду только тогда, когда он заставляет признать его. Этим и придется заняться. Теперь у меня есть шанс — замок Вальми. Пока я ничего не знаю о членах семейства, кроме их имен; но скоро имена облекутся плотью, станут людьми, с которыми я буду жить, для которых буду что-то значить... Я медленно произнесла про себя эти имена, размышляя о тех, кому они принадлежат: Элоиза де Вальми, элегантная и недосягаемая в изящной ледяной скорлупе, которая — я в этом уверена — со временем растает; Филипп де Вальми, мой питомец, о котором я знаю только то, что ему исполнилось девять лет и что он не очень крепкого здоровья; его дядя, подлинный владелец замка, Леон де Вальми...