Татьяна Устинова - Всегда говори «всегда» Страница 33

Стас тогда в машине все молчал. Говорила она. А теперь наоборот. Митяй говорит, говорит… Зачем? О чем?

– Оля, я тебя тогда предупредить хотел! Мы со Стасом со школы еще… а потом в армии…

– О чем ты? Это все не имеет значения.

Митяй тряхнул головой:

– Имеет! Может, если б предупредил, ты бы грудью на амбразуру не полезла…

Какая еще амбразура?

– Ты же вместо него в тюрягу пошла!

Вот как? Так Митяй в курсе?

– Откуда ты знаешь, что я за Стаса пошла?

– Все знают!

Врет. Никто не знал. Ну, может, кто-то и знал, но уж точно не все.

– Я тебя, Оль, про Зинку предупредить хотел… Рассказать…

– Митя, я ничего не хочу слушать.

– …А до Зинки Катя была, а до нее Аня или Маня, что ли!.. Все в курсе были, одна ты у нас… святая.

Она вцепилась в руль, вывернула так, что машина пошла юзом:

– Тормози! Сейчас же!

…Ольга стояла на обочине, мяла в горсти снег. Он подошел сзади, положил руку на плечо:

– Оля… Не надо. Иди в машину. Холодно…

Она позволила накинуть себе на плечи дубленку, отвести в машину. Губы синие, совсем закоченела. Митяй включил печку на полную мощность, стал растирать ей ледяные пальцы. Она сидела, не шевелясь, уставившись перед собой. Потом спросила:

– Мить, а правда, что она у него… два года?

– Да правда, все правда! Тамарка, секретарша ваша, помнишь ее? Так вот она Зинке звонила, когда ты с работы уезжала, и та тут как тут! Да у нас город… полтора человека, все знали, одна ты!..

Ольга отобрала руки, отодвинулась:

– Зачем ты приехал? Рассказать мне, что я дура? Не только бывшая зэчка, но еще и дура?

Он хлопнул по рулю – так, что клаксон взвыл дурным голосом:

– Конечно, дура! Еще бы не дура! И я тебя люблю. И всегда любил! Когда на Ленке женился, любил! Когда ты детей родила, любил! И когда ты за него на нары пошла, все равно любил! И сейчас люблю!

Она вдруг помягчела, улыбнулась, став на минуту той, прежней, девочкой-художницей, в которую Митяй без памяти влюбился на свадьбе своего друга. Погладила его по щеке:

– Не выдумывай, Митя. Тебе меня жалко, вот ты и выдумываешь. Почему ты ему не помог, Митя? Когда все это… заварилось? Ты же в городе всех и вся знаешь? А ты?..

Он отвел глаза.

– Я его наказать хотел. Потому и не стал.

– Меня ты наказал, Митя, и больше никого. Отвези меня обратно, пожалуйста. Мне на работу рано вставать.

Митяй кричал, что никуда не уедет. Просил, умолял, чуть не на коленях ползал:

– Оля! Поедем со мной! Ко мне! Мы все сначала начнем! Я все сделаю, клянусь!

Но она не хотела ничего начинать заново, вот в чем беда. Она ни о ком, кроме детей, думать не могла. Она никому не верила больше. Никого не любила. И ей никто никогда не будет нужен, кроме Мишки с Машкой.

– Ты, Митя, хороший мужик, наверное… Но это не ко мне. Прости.

Наверное, если бы Митяй тогда предложил ей денег, если бы обещал помочь отсудить детей – она бы согласилась. На все согласилась бы. Жить с ним, спать, ноги мыть, воду пить, тапки носить в зубах. Но он не предложил. Не догадался.

Было воскресенье. Чуть потеплело, и с крыши капало. Солнце шпарило во всю силу, под окном проснулись воробьи… Надежда на весь день укатила на экскурсию, которую сама же и организовала. Ольга была предоставлена сама себе, и от этого остро хотелось повеситься.

Она ненавидела выходные. В будни живется просто и ясно: в четыре часа встал, до восьми вечера – работа, потом – в койку, и спать, и так всю неделю. Но в воскресенье есть свободное время на то, чтобы вспоминать детей, жалеть себя, снова и снова переживать, что у нее отнимут родительские права.

Ольга послонялась по комнате, взяла с тарелки пирожок с морковкой – Надежда вчера напекла, – пожевала, отложила в сторону. Чем заняться? На улицу выходить не хочется. Там сейчас полно детей, гуляют с родителями, радуются погожему дню… На детей Ольга не могла спокойно смотреть, сразу начинало сердце щемить, и на глаза наворачивались слезы.

Она принесла из сушильни стираное белье, разложила на кровати. Может, в шкафу заодно убраться? А то там черт ногу сломит, в шкафу этом. Где-то у них был рулон оберточной бумаги? Надежда притащила из упаковочного «на всякий случай». Полки застелить, что ли?

Ольга достала из угла бумагу, расстелила на полу, открыла дверцы и критически осмотрела содержимое их, как Надежда выражалась, шифоньера. Чего только нет! Даже картонная шляпа-канотье с бумажной розой – Надежда ее сама клеила для выступления драмкружка. А это что за сверток на нижней полке?

Ольга вытащила сверток, развернула холстинку, и на пол посыпались кисти, тюбики с краской, пастели… Бог ты мой, да это же ее кисти и краски! Все это Григорий Матвеевич сунул в чемодан перед самым отъездом и наказал рисовать. А она затолкала сверток в шкаф, да и забыла про него.

Ольга опустилась на колени, вдохнула запах красок, подняла с полу черный угольный карандаш. Карандаш привычно лег в руку. Странное, почти забытое ощущение из прошлой жизни… Провела карандашом по разложенной по полу бумаге. На шершавой серой поверхности появилась загогулина. Ольга провела еще раз, посмотрела и поставила две жирые черные точки. С бумажного листа на нее глянула веселая маленькая собачка, похожая на фабричную Жульку. Ольга черкнула еще пару раз, и рядом с Жулькой нарисовалась мисочка, а в мисочке – здоровенная мозговая кость. А Ольга уже рисовала будку, и полосатого котенка на крыше, и грачей на березе… Впервые за много лет ей отчаянно захотелось рисовать. Все равно что – деревья, людей, мастера цеха Павла Семеновича, собаку Жульку, кошку Марусю, тарелку с пирогами, чайник с треснувшей крышкой – неважно… Главное – водить карандашом по бумаге, разводить краски, накладывать мазок за мазком…

Ольга остановилась, только когда совсем стемнело. Зажгла свет, глянула на часы. Батюшки-светы! Половина девятого! Надежда скоро вернется, а у нее – полный кавардак! Шкаф как был не разобран, так и остался, зато весь пол – в рисунках, набросках, эскизах…

Ольга торопливо свернула рисунки в трубочку, затолкала за шкаф. Вытряхнула из обувной коробки, где у нее хранилась всякая ерунда – нитки, ножницы, изолента и другие вещи, которые могут пригодиться в хозяйстве, – бережно уложила туда карандаши и кисти. Коробку задвинула подальше, на нижнюю полку, к самой стеночке.

С тех пор Ольга полюбила воскресенья. Проводив Надежду, она доставала кисти и жадно, со страстью, рисовала весь день напролет.

…Весна пришла поздно, зато теплая и дружная. Снег стаял за несколько дней. В начале недели на дворе еще лежали грязные снеговые кучи, а к выходным на газоне уже пробивалась свежая травка. Фабричные принарядились, сменили темные зимние пальто на веселые плащики, самые смелые уже щеголяли в туфлях на тонкий чулок. Ольга перемыла в цеху окна, и теперь там даже по утрам было ярко, солнечно, и – странное дело! – входя туда со своим неизменным ведром и шваброй, Ольга радовалась этому солнцу, и утру, и весне. Она по-прежнему скучала по детям, она по-прежнему ни о ком другом думать не могла. И ночные кошмары никуда не делись, и слезы в подушку. Но она начала верить, что все еще может получиться. Что, может быть, ей удастся скопить денег, найти хорошего адвоката и добиться разрешения хотя бы видеться с детьми – о большем она пока боялась мечтать.