Елена Крюкова - Изгнание из рая Страница 33

К нему вразвалочку подошел третий из поганой троицы, Паша Эмильевич, сын Эмиля, которого Митя никогда не знал и не узнает, провались все куда подальше. На рожице Паши было написано нехитрое, сытенькое удовольствие зрителя, поглядевшего нехилый, с выстрелами и мордобоем, боевичок и выползающего из кинотеатра, подняв благодарные поросячьи глазки к небу: спасибо, Боже, что ты дал мне хлеба и зрелищ, а большего я и недостоин. Паша подошел к нетвердо стоящему на ногах, покачивающемуся Мите — все-таки его сильно ударило об асфальт, он ничего не сломал, зато потроха отшиб, и головой стукнулся крепко. Паша потрогал Митю за плечо. Дернул его за длинную черную прядь волос, падающих на черную куртку от Версаче.

— Митя, — тихо сказал он. Не “ты, парень”, не “эй, козел”, а — “Митя”. — Ну их в задницу. Я же все вижу. Это Лангуста, он еще тот синий попугай. Едем ко мне. Я без машины. Они меня зовут, но я на них плевать хотел. Снимем тачку и едем. Тут недалеко. На Тверской. Плюнь на все. Забудь. Завтра Зяма тебе перстень отдаст. Я его знаю. Ну, может быть, не отдаст. Это его личное дело. Он бы выстрелил в тебя по правде. Я его хорошо знаю. Он слегка крэйзи. Клади на все на это. Едем. Там у меня отец дома. Я тебя с ним познакомлю. Забавный он у меня. Он такой забавный!.. Он занимается всем-превсем. Он считает, у нас в Магадане золота больше в мильоны раз, чем на Аляске. Он занимается конъюнктурой мировых рынков… о, он босс! И до того душевный парень мой отец!.. Выпьем, развлечемся… когда он дома, это праздник, это елка круглый год…

Митя отвел от своей груди Пашину ладонь. Господи, какие же они были еще молодые. Какие они все были еще дети. Как они играли в мафиков, во взрослых. Котировки цен, ведущие фондовые индексы Европы. А на деле — понравился мне этот зеленый перстенек, так я ж у тебя его сворую. Митя неожиданно для себя улыбнулся. Тело болело и ныло, и фонари сверкали над их головами, как люстры в бальном зале.

— Изволь, — сказал он напыщенно, странно. — Лови машину. Вы мне здорово напоганили. Я нынче безлошадный. Но это ненадолго.

И они с Пашей, поймав неказистую машинешку, быстро прикатили к Паше домой; и Эмиль, отец Паши Эмильевича, сам открыл им дверь, круглый, низкорослый, с седой, жиденькой, нависающей на самые брови челочкой, с изогнутым острым носом, с черными гитлеровскими усиками над верхней губой; Эмиль катился колобком, всплескивал круглыми ручками, качал головой туда-сюда, как китайский бронзовый бонза, и, странное дело, он совсем не был смешон или пухло-мещанист, а наоборот, мужествен и суров, в его сжатом кулаке Митя читал: всех согну в бараний рог!.. — а в улбыке хитрых губ — мягкой, мягкой соломки вам, господа, подстелю, падать больно не будет. Может быть, в нем просвечивала, как галька сквозь воду быстрого ручья, еврейская кровь. Его фамилия была Дьяконов. “Эмиль Дьяконов, очень рад”, - так он и представился, больно пожимая руку Мите, и Митя вытянулся, как на плацу, понял, кто перед ним. Дьяконов входил в число пятидесяти самых богатых людей новой несчастной России, с хрустом разорвавшейся на богатых и бедных, и, в отличие от Мити, на которого деньги свалились из грустных смуглых влюбленных рук мадам Канда, Эмиль Дьяконов сделал свою финансовую карьеру сам, своими руками, — а инструментами его были люди, да, живые люди, иным инструментом ЭТО сделать и было невозможно. Эмиль властно заявил: никакого отчества!.. что я, старик!.. — и Паша, потягивая из плоского бокала французский коньяк, незаметно подмигнул Мите: ну что ж, король забавляется, играй с ним, жеребенок, в его игру. И Митя играл.

Митя играл как мог, и, ему казалось, все виртуозней и виртуозней. Он представлялся и выпендривался, он не чувствовал боли в ушибленном теле, голова после коньяка уже не кружилась, мысли плыли прозрачно, как перламутровые рыбы в чистой воде. Эмиль, невзирая на поздний час, прошествовал в спальню, вывел оттуда щурившуюся на свет, заспанную жену — странным было сочетанье седых, белых, снеговых волос с гладким, без единой морщинки, молодым лицом. Скорбная складка крашеных губ, презрительные щипанные бровки, поднятые домиком. Сколько ей?.. Если б его спросили, Митя, растерявшись, дал бы ей и тридцать, и шестьдесят. Внешне она была не пара мужу. Колобок, скорее, каравай Эмиль, эта его жуткая фашистская челка, эсэсовские усики, рачьи глазки — и седая стройная красавица, уставшая от бешеной жизни мужа, где за каждым баксом на счету стояло чье-то убитое тело, чьи-то слезы и вопли, вставшие навек заводы, обанкротившиеся заправилы, пусающие сами себе пулю в лоб. Ее муж был строитель. Он строил дома из людей и сам разрушал их до основанья. Лора мило улыбнулась и предложила гостю сына настоящего китайского чаю с лимонной сушеной коркой, из самого Шанхая. “Ночь, две ночи не уснете, поверьте мне, — холодно пояснила она, бросая ложку заварки в японский фарфоровый чайник; увидев на стенке чайника рисунок колонковой кистью, изображающий японочку под зонтиком на мостике, Митя вздрогнул. — Бессонница полнейшая. Когда мне надо не спать… — она поправилась, — не надо спать, я шлепаю в чайник три ложки заварки. И чувствую себя духом святым. Парю над землей.” Митя вежливо осклабился. Прихлебывая чай, он почувствовал, как поднимается над креслом, парит, зависает. Лора цепко глядела на него. “Вы гипнотизерка”, - неудачно пошутил он. “Евреи, кладите больше заварки”, - сухо ответила госпожа Дьяконова.

И застольная беседа текла, текла, пока им всем не надоело. А до рассвета было еще далеко. Спать после шанхайского чая и впрямь не хотелось ни капли. И тогда сидящих за огромным, изящно сервированным для чая столом прошибло откровенье. Расклеиться, расслабиться, расстегнуться, разговориться. Какой это древний соблазн, искушенье. На миг Мите показалось — прядь рыжих волос там, за хрустальной горкой, в проеме двери… но Паша уже бубнил: папка, объясни Митьке все про акции “Лукойла” и “Газпрома”!.. он же не понимает ни черта!.. — а Лора, насупив подрисованные выщипанные бровки, куда-то отлучалась и уже несла на подносе новую порцию бутербродов и горячих тостов с сыром впридачу с новой, невскрытой бутылкой легкого “киндзмараули”, - и он снова успокаивался, улыбался, трепался почем зря. Потрясенье от потери перстня, ночная игра, глупое стоянье под дулами пацаньих пушек, взорвавшаяся, охваченная столбом пламени “мазда” — все развязало его язык. Митька, у тебя язык без костей!.. Куда тебя несет!.. Эмиль водил выпученными глазами. Лора подперла ладонью щеку, слушая Митю, как слушали пустынные бабы, должно быть, Христа там, под сгоревшими маслинами, под неплодными смоковницами.

— У меня, Эмиль, неслабо баксов на счету, — заплетаясь, весело толковал Митя, потирая костяшками пальцев пушистую бороденку, — так я чувствую, вы как-то… ну, мне Паша говорил… с Америкой связаны, так не поможете ли вы мне забросить мои денежки в Америку?.. в американский банк?.. чтоб надежней было… а то у нас здесь, в России, вы лучше меня знаете, вы, умный… все лопается, трещит по швам… — Эмиль важно кивал: ну что ж, заброшу, какой пустяк. — И вообще, Эмиль, вы знаете, я такой тупой, ну, тупее некуда… так я вас прошу, будьте моим… ну, вроде как покровителем!.. Мне так не хватает в Москве, здесь, твердой родной руки… дружеской, старшей… чтоб я мог опереться… я могу наломать дров, накрутить глупостей, сжечь мосты… я все могу!..