Татьяна Полякова - Сжигая за собой мосты Страница 37

– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. – Столько лет прошло. Кому все это нужно?

– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитают хранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политический деятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповский палач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь были люди, активно помогавшие им избежать наказания.

– И к ним имела отношение моя бабка?

– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такой возможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелала открыть даже перед смертью.

– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу из Израиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?

– Обращался. Уже после похорон твоей бабушки. Он ответил, что весь семейный архив утерян, что совсем неудивительно. К тому моменту его отец скончался, и мой друг мог дать лишь приблизительное описание своей двоюродной сестры, такой, какой он ее запомнил. Высокая, пепельные волосы, светлые глаза. Никаких особых примет. Описание вполне подходило твой бабке, как, впрочем, и сотням других женщин. К тому же не стоит забывать, что мой друг видел ее в последний раз, еще будучи ребенком, так что на его свидетельства я бы не стал особо полагаться. Одно несомненно: Анна получила прекрасное образование, говорила на нескольких языках и была талантливым художником.

– Талант в землю не зароешь, не помню, чтобы бабуля когда-нибудь рисовала.

– Да. Зато какие театральные костюмы она шила.

– Черт… Извините, – вздохнула я. – Все равно мне трудно поверить… Вы думаете, она… Я хочу сказать, если допустить мысль, что моя бабушка и эта женщина… она отказалась от своей родни из-за этого Ральфа Вернера? Но… он ведь… она осталась одна. К тому же он к моменту их встречи в Вильнюсе успел жениться.

– Женился он, скорее всего, по расчету. Хотя… в любом случае, вновь встретившись, да еще в такой трагической ситуации… если она осталась жива благодаря ему… бог знает, что ей пришлось пережить. Не нам судить ее. Все это я говорю тебе с одной целью: хочу предупредить возможные необдуманные шаги. Кто бы ни была твоя бабка, тебе следует соблюдать осторожность. Главное, никому ни слова о деньгах, что она тебе оставила. Ни слова, девочка.

– Кстати, о деньгах. Она решила оставить их мне, надеясь, что я смогу ими достойно распорядиться; с другой стороны, была уверена: я отдам их отцу, и потому…

– Я же сказал, она не ожидала, что он умрет так скоро. Ты разумная девушка и хороший человек, возможно, она видела во всем этом какой-то смысл?

– Смысл?

– Давай не будем торопить события, вдруг со временем тебе все станет ясно?

Я покидала Уманского с тяжелым чувством. Поверить в то, что моя бабка на самом деле Анна Штайн, я по-прежнему отказывалась. Допустим, встреча через несколько лет с бывшим женихом всколыхнула чувства и они бросились в объятия друг друга.

Еврейка и эсэсовский офицер, как ни крути, а с любой точки зрения это никуда не годится. Ему это грозило большими неприятностями, и ее родня никогда бы ей подобного не простила. Штайны после войны искали родственников, но ничего о них узнать не смогли. Ральф Вернер вроде бы вывез их из города и… все. Дальше неизвестность. Допустим, он раздобыл ей документы. Пепельные волосы, светлые глаза, она мало походила на еврейку и могла успешно выдавать себя за немку или литовку, ведь она знала несколько языков. Русский точно должна была знать, если речь идет о моей бабушке, ведь говорила она без намека на акцент. Были они вместе все годы войны? Если да, то вот и повод скрываться. О ней знали как о любовнице офицера-эсэсовца, пусть под чужой фамилией. Но если фамилия чужая, она вполне могла ответить на письмо брата из Израиля, ведь так? Рассказать историю своего чудесного спасения… А если ее брат в письме Уманскому рассказал далеко не все?

Но сейчас меня больше занимало другое: эти самые драгоценности. Бабка жила очень скромно, на зарплату костюмера в театре, а потом на пенсию. Если это фамильные ценности, их следовало продать в самое трудное для нее время. Вместо этого она выходит замуж за инвалида… Тут я опять выругалась, потому что сейчас и мне казалось, что Марго права и бабка меняла мужей с одной целью: запутать следы. Четыре фамилии за несколько лет. Надо полагать, чего-то она здорово боялась. Может, потому и думать себе не позволяла о спрятанных бриллиантах, чтобы не вызвать подозрений. И решилась их продать, когда после войны прошло очень много времени, а соседский мальчик серьезно заболел. Я испытала невольную гордость за бабушку, для себя она не стала продавать драгоценности, а вот для того, чтобы спасти жизнь ребенку… Потом она решила помочь отцу, первый раз – когда он начал заниматься бизнесом, второй – когда оказался в трудной ситуации. А перед смертью продала их и положила деньги на мой счет. Почему деньги? Фамильные ценности принято передавать по наследству. Боялась, что отец узнает о них, продаст и вскоре лишится денег? Но как это все связано с его гибелью? Неужели Уманский прав и папа ненароком коснулся чьих-то тайн? Я представила дряхлых старцев, мечтающих возродить третий рейх, и хмыкнула. Нарочно не придумаешь.

Однако теперь меня очень интересовали письма, которые отец нашел в бумагах своей матери. Письма, которые, несмотря на предполагаемую опасность, она хранила все эти годы и с которыми не пожелала расстаться даже перед смертью. Надо посмотреть в кабинете отца. Ясно, что Муза все там не раз переворошила, но ведь ее интересуют исключительно деньги, так что вряд ли она обратила внимание на письма.

Я остановила такси и поехала домой. Войдя в квартиру, с облегчением вздохнула: тишина. Мачеха с сестрой, должно быть, удалились или просто устали вопить и разошлись по комнатам, как два боксера по углам ринга, ожидая, когда прозвучит гонг и можно будет снова вцепиться друг в друга.

Первый вариант был мне более симпатичен, я ведь намеревалась заглянуть в бумаги папы, лучше сделать это без свидетелей. Я не собиралась скрывать свои намерения, но в семействе, где двое просто помешались на деньгах, мой интерес, безусловно, вызвал бы настороженность и массу вопросов, на которые я не склонна была отвечать.

Сбросив туфли, я направилась в кабинет отца и, уже приоткрыв дверь, поняла, что ошиблась. В кабинете была Муза, я услышала, как, она произнесла: «И сколько я получу за это?», и в тот же момент увидела ее в кресле, она сидела с сигаретой в руке, а напротив нее устроился Макс. Закинув ногу на ногу, он сидел на отцовском столе и насмешливо смотрел на мою мачеху. Ответить на вопрос он не успел, потому что заметил меня, улыбнулся, а Муза, проследив его взгляд, сказала: