Виктория Платова - После любви Страница 38

– Забавная вещица это гадание.

– Да.

– Под него при известном умении можно организовать целый культ. Сродни вудуистскому. Добавить еще несколько аксессуаров, снабдить неправдоподобной теорией…

– Почему неправдоподобной?

– Потому что правдоподобные людям претят. Люди находят их невыносимо скучными. Вы не согласны?

– Я как-то не задумывалась над этим…

– Правда, придется поработать над дизайном. Поломать голову над символами. Заменить агрессивно мусульманские на более привычные христианские.

– Или масонские…

Алекс смотрит на меня с живым интересом.

– Или масонские, вы правы.

– И что потом?

– Потом? Потом подбросить сведения о них в пару книг, датируемых, скажем, веком пятнадцатым-шестнадцатым…

– Это возможно?

– Конечно, возможно. – У Алекса большие связи в отделе редких книг, если он вообще им не заправляет. – В этом мире нет ничего невозможного.

– Вас сразу же раскусят.

– Не раскусят. – Спаситель мира беспечно шевелит пальцами на ногах. – Человечество в большинстве своем охотно клюет на подобные мистификации. Вечно что-то выискивает, перекраивает историю, переписывает вечные истины, сует нос в постели святых, в надежде обнаружить там проституток с ближайшего постоялого двора. Вокруг – одна мерзость невежества и мрак полузнания.

– Вы слишком пессимистичны, Алекс.

– Я хорошо знаю людей, и потому у меня нет поводов для оптимизма.

– Вы еще и мизантроп.

– Грешен и каюсь. Но лучше быть мизантропом, чем недоумком, свихнувшимся на конспирологии. Или кретином, пытающимся отыскать в бульварной книжонке ответы на вопросы, над которыми лучшие умы бились веками. Адаптация – вот бич нашего времени, адаптация всего и вся. Никто не хочет прилагать усилий, Сашa.

– Усилий к чему?

– Ко всему. Фитнес-центров для тренировки мозгов не существует.

– Запатентуйте хотя бы один. Если вы так печетесь об умственном дряхлении человечества.

– Ну уж нет, с таким подходом и прогореть недолго. Я предпочитаю стричь купоны в других местах. Помните бритву в вашем шкафу?

– А что бритва?

– Она была хороша за стеклом, она выглядела произведением искусства, но стоило вам вытащить ее, как все очарование пропало. Что у нас имеется?

– Что? – я не совсем понимаю, куда клонит Алекс.

– Бритва, стекло и вы.

– Я? При чем здесь я?

– Хорошо. Не вы. Любой другой, кто мог оказаться на вашем месте. И на месте бритвы могло оказаться что угодно. От бритвы требуется лежать смирнехонько и изображать из себя кинжал, которым был заколот Юлий Цезарь. Или стилет, которым был заколот Марат. От вас требуется верить в наличие подлинного кинжала и подлинного стилета.

– С чего бы это мне верить в такую чушь?

– Хорошо. Не вам. Всегда найдутся идиоты, готовые поверить.

– Недоумки и кретины?

– Они. Между ними и бритвой всегда будет существовать стекло, обеспечивающее веру с одной стороны и иллюзию – с другой. Я. Я хочу быть этим стеклом. Я и есть стекло.

Алекс придвигается ко мне, он не сводит с меня глаз. Чертовски красивых глаз.

– Я достаточно ясно выразился?

– Более чем.

– Вы ведь меня поняли, маленькая умница?

– Кажется, да. Бритва – это аллегория. А стекло…

– А стекло…

У меня, в который уже раз, возникает ощущение, что Алекс гонит меня на флажки, подталкивает к ответам, которые хочет услышать.

– А стекло – нет. Не аллегория.

– Не аллегория. Верно.

– Стекло – это вы.

Алекс не просто приблизился, он нависает надо мной: скала исполинских размеров, загнанная в море, вокруг нее снуют косяки рыб, о нее разбиваются птицы, лодку Ясина может постигнуть та же участь, ее несет на скалу, Ясин и не думает защищаться, от его слабого крика у меня готовы лопнуть перепонки.

Этот человек опасный! Опасный!

Слишком поздно, Ясин. Слишком поздно.

Алекс берет меня за подбородок жесткими пальцами.

– Стекло – это моя чековая книжка. Хотите работать на меня?

Такого поворота я не ожидала.

– Работать на вас?

– Работать со мной.

– Но… почему я?

– Я уже говорил вам. Но могу повторить.

Умение убеждать. Умение взглянуть на вещи с неожиданного ракурса, чувство юмора и… Кажется, утром он прошелся по моей внешности. Не красавица, но с изюминкой.

– Нет. Повторять не надо.

– Когда я получил письмо о досках, которые малюет ваш друг…

– Там были еще фотографии.

– Я помню. Честно сказать, фотографии меня не впечатлили.

Еще один неожиданный поворот, мы с Алексом несемся по горному серпантину, только шофер на этот раз не я – он.

– Но вы же приехали сюда… ради досок. Ведь так?

– Ради вашего письма. Так будет правильней.

– Вы хотите сказать, что то, что делает Доминик… Не имеет никакой ценности?

– Это выяснится только со временем. Лет тридцать-сорок придется подождать.

– Слишком долго.

– Это не предел, поверьте. Но даже если мы остановимся на тридцати годах… Вас интересует то, что произойдет через тридцать лет?

Через тридцать лет я буду charmantepetite vieille.

– Не особенно.

– Вот видите! Для большинства тридцать лет – синоним эпитафии на собственной могиле, что думать об этом? Никто не согласен ждать. Здесь и сейчас, на худой конец – завтра вечером. Если сказать вашему другу, что через тридцать лет его доски его же и обессмертят, что он вам ответит?

– Он будет польщен.

Я совсем не уверена в этом. Доминик по-свински обошелся с тем, что составляло один из главных смыслов его жизни, и вывод напрашивается сам собой: на бессмертие ему плевать. Но, слепо подчиняясь воле Алекса Гринблата, я снова говорю то, что он хочет услышать:

Польщен. Польщен. Польщен.

– Нет, Сашa. Он будет расстроен. И спросит: нельзя ли передвинуть бессмертие в чуть более обозримое будущее? А заодно приблизить вещи, которые сопутствуют бессмертию.

– Благодарную память? Ссылки в академических изданиях?

– В академические издания никто не заглядывает. Я говорю о вещах, имеющих прикладное значение. О вещах, которыми можно воспользоваться. Здесь и сейчас.

– Что же это за сногсшибательные вещи?

– Слава и деньги, маленькая умница. Слава и деньги. Возможность безграничного влияния на умы идиотов и кретинов, составляющих большинство.

– И недоумков, вы забыли про них. Но, как я понимаю, у недоумков с разумом некоторые затруднения. Как быть с ними?