Петр Немировский - Нью-йоркские чайки Страница 4

– Хасидская община Sea Gate делает богоугодное дело, – дали мне работу повара в иешиве. Стыдно сказать, мне почти сорок лет, а делать толком ничего не умею. Но жизнь постепенно налаживается, Барух Ашем! – Джеффри снова налил себе в рюмку, и водка в бутылке спустилась ниже нарисованных на стекле гусей. – Вот женился, усыновил Мойше. Не нюхаю и не колюсь… Конечно, Талмуд мне дается с большим трудом, моя семья религиозной никогда не была, отец вообще в Бога не верил. В иудаизме я почти как турист… Знаешь, иногда молюсь в синагоге, и вдруг кажется, что это молюсь не я, а мой двойник. И думаю себе: пусть бы этот двойник так и оставался здесь, в талесе и с Торой, пусть молится, а я бы… сбежал в это время в Кентукки, там такой хороший героин, ты себе не представляешь… чистый, без примесей… – Джеффри вдруг спохватился, словно сам испугался своих слов.

Помолчали.

– Осип, ты ведь еврей, правда?

– Да.

– А твой сын с крестом. И жена тоже с крестом. Как же так?

– Так. Все это сложно объяснить.

Осип взглянул на Тоню, она уже закрыла книгу, собираясь встать. Почему-то сейчас жена показалась ему не столь привлекательной, как обычно. Слишком худой. И подбородок какой-то скошенный. Как на беду, она поправила на груди серебряный крестик, и этот безобидный жест отозвался в его душе еще большим раздражением.

Крестик на груди сына вызывал у Осипа смешанные чувства. Он уступил Тоне, согласившись, чтоб сына окрестили, потому что Арсюшу, по ее словам, она вымолила у Христа после мучительных долгих лет бесплодия. Он помнил ее отчаянье, походы к врачам, нужные и ненужные операции, как быстро таяли собранные деньги, а с ними и ее надежда стать матерью. И как по мере угасания надежды Тоня все больше уходила в религию, к лампадам у икон, а Осип становился молчаливым свидетелем этого удаления жены, не будучи в силах совершить чудо. Он почти не противился, видя, как их квартира постепенно превращается в «келью», где на стенах остается все меньше репродукций картин и фотографий, зато появляется все больше икон. Строгость и твердость Тониного характера вылилась в безукоснительном соблюдении церковных правил. Бог весть, в каких грехах она признавалась и истово каялась тому толстому священнику, который подолгу ей что-то шептал на ухо у алтаря, прикрыв ее голову епитрахилью, и ласково называл ее дочкой. А Тоня плакала. Мог ли Осип после всех ее постов, обетов и слез запретить крестить Арсения?..

– Хочешь, надену тебе тфилин? – предложил Джеффри. – Знаешь, что это за обряд?

– Да.

– По-моему, еще не поздно, – Джефф посмотрел на часы, затем достал из кармана мобильник, набрал номер. – Да, ребе, это я. Хочу надеть тфилин одному очень хорошему еврею, – он подмигнул Осипу. Закончив разговор, спрятал телефон обратно в карман. – Тебе повезло, еще есть время. «Не бойся, ибо Я с тобою. Не отступай, ибо Я – Всесильный Бог твой. Я твоя опора!» – прочитал он по памяти слова молитвы на английском, и Осипу показалось, что последнюю фразу Джеффри даже пропел, на манер Боба Дилана.

Отклонившись в кресле, Осип взглянул на небо, где в прогалине между кронами деревьев показался прозрачный месяц. Смутные видения прошлого мелькнули перед глазами, когда он еще в Петербурге пытался войти в иудаизм, но так и не смог…

– Нет, лучше не сегодня. Как-нибудь в другой раз.

Глава 4

Не все на первый взгляд поддается логическому объяснению. Впрочем, стоит попытаться понять, зачем Осипу нужна эта неинтересная и, по сути, бесперспективная работа в Оперативном центре охраны гостиницы «Мандарин».

Сама работа – низкооплачиваемая, Тоня как менеджер в ателье даже в такие неблагополучные времена получала раза в три больше мужа. Конечно, любой доход впрок. Но стоило ли губить время, часами просиживая перед экранами в зале Оперативного центра охраны? Тупо глядеть, как по коридорам двигаются безликие постояльцы, как они входят в спа-салоны, гостиничные бары и рестораны, как по тыльным коридорам горничные толкают к грузовым лифтам контейнеры с грудами грязного белья, а у входа швейцары в красных камзолах и фуражках услужливо открывают двери возбужденным нью-йоркской атмосферой туристам. Скрытые камеры в здании наведены на все лестничные клетки, пожарные выходы, разгрузочные площадки, гаражи, отсеки вентиляционного и электрического снабжения. Нет, тратить свое драгоценное время, чтобы пялиться в экраны, рассматривая все это, определенно не стоит.

Уход мужа в охрану Тоня приписывала его очередному чудачеству, выверту, к которым после десяти лет совместной жизни она привыкла.

…Когда-то выходя замуж за студента театрального института, она втайне надеялась, что Осипа ждет блестящее будущее театрального режиссера: Питер, потом, может, Москва. Себя же она видела на вторых ролях, где слава, деньги, интересная жизнь будут обеспечены мужем, а ей лишь останется подставлять свое хрупкое плечико под это сладкое бремя. Еще бы! Он ведь (а на этот счет у Тони не было ни грамма сомнения) чертовски талантлив! Она в его талант верила больше, чем в себя.

Но когда до окончания института оставался лишь год, Осип вдруг делает, по его словам, прыжок с Аничкова моста – бросает институт и идет учиться на кинооператора. «Жаль, конечно, что он не закончил институт. Но кому сегодня в России нужны дипломы, кто на них смотрит? Кино? Что ж, это даже лучше, – решила Тоня. – Более современно, больше перспектив, быстрее карьера».

О-о, наивные представления жен, связавших свою судьбу с художниками! Не ждите, девушки, того, что показывают в красивых фильмах и о чем пишут в глянцевых журналах. Врут они всё! Врут. И если вам доведется встретить бледного юношу с горящим взором, который вам покажется гением, – бегите от него! Бегите без оглядки, пока вы не превратились в еще один столб соляных слез!

Закончив операторские курсы, Осип недолго поработал ассистентом оператора на студии документальных фильмов, участвовал в съемках ленты про беспризорных детей.

Фильм еще монтировался, но не за горами был очередной «прыжок с моста»: однажды мартовским утром Осип появился у американского посольства в Москве, где в очереди, ежась от холода и тревоги, стояли евреи, желающие покинуть Россию.

Как объяснил потом Тоне, он еще «не чувствовал себя готовым к настоящему творчеству», еще «не вызрел в нем художник». Оказывается, вокруг нет чего-то такого… Когда не хватало слов, вернее, когда все слова уже были сказаны, но они не достигли цели, не донесли мысль, Осип поднимал руки и делал ими замысловатые движения, чем вызывал у Тони невольную улыбку, потому что в такие минуты напоминал ей забавного танцора из еврейского местечка.

«Понимаешь, Тонч (так он называл жену), я не вижу, не вижу вокруг ни черта, что бы вошло и ожило в объективе… Я слишком хорошо знаю эту, питерскую, жизнь, я слит с нею – с Невой, мостами, пивнухами, забегаловками, сыростью и тэдэ. Я не вижу себя. Мне нужно отойти далеко в сторону, чтобы увидеть себя. Мне нужен совершенно другой опыт, другие берега…»

Тоня, еще не так давно мечтавшая взлететь на гору мужниной славы, начала смутно догадываться: чем к захватывающим дух полетам, ей лучше готовиться к «прыжкам с мостов». Она уже не так усиленно искала логику в поступках мужа, замечая в нем определенную странность, ранее принятую за одержимость гения. «Ты просто не веришь в свой талант», – убеждала его Тоня, хотя, по правде, и ее вера в талант мужа заметно пошатнулась.

«Что ж, в конце концов, Америка – не самый худший вариант, лучше, чем Израиль», – успокаивала она себя. Почему-то была уверена, что рано или поздно Осипа все равно куда-то понесет. Даже опасалась, что верх возьмет его глубоко спрятанное, до сих пор не нашедшее своего выражения еврейство, и «прыжок с очередного моста» произойдет не по художественным, а сионистским мотивам.

Осипом тогда овладела такая решимость и непреклонность эмигрировать, что когда в американском посольстве возникли бюрократические проволочки с документами родителей и старшего брата, он махнул рукой на семейные привязанности и, не дожидаясь развязки, купил два билета на Нью-Йорк. (Его родные так и остались в Питере, потом они уехали в Израиль.)

Осип планировал в скором времени перебраться из Нью-Йорка в Калифорнию, поближе к Голливуду, и наверняка бы переехал, не повстречай на одном из нью-йоркских фестивалей известного режиссера Славу Цукермана.

– Нью-Йорк – самый благодатный для кино город в мире, – говорил Цукерман, через несколько дней после фестиваля пригласив Осипа к себе в гости. – Здесь люди открыты больше, чем в любом другом городе Америки, и не такие жлобы. В этом городе острее чувствуется тоска по прекрасному. Как петербуржец, вы понимаете, что я имею в виду. Мне иногда кажется, что, возникни у людей потребность в новой Библии, она будет написана только в Нью-Йорке, и кино исполнит ту роль, что когда-то выполнила библейская притча…