Владимир Кулеба - Переводим с итальянского Страница 4

На последний творческий вечер в Дом офицеров пришли только знакомые и родственники. На телевидении – цензуры вроде нет, зато полнейший неформат, шлагбаум. Всюду клипы с блядовитыми и безголосыми девицами, что поразительно – идут на «ура»! Какие-то темнокожие перцы, полуголые, натертые скипидаром жопы во весь экран: ах ты мой тазик! И был бы какой-то смысл – куда там, да и зачем? И так они далеко ускакали, с таким гиканьем обогнали, не посмотрев даже, не удостоив отставших, оттесняя на обочину, выбрасывая, как сгоревшую спичку, чтобы не мешал, не путался. Сначала хоть что-то капало по линии ВААПа, процент за исполнение песен в концертах, ресторанах, но через год-другой пересох и этот хилый ручеек.

Надо на работу устраиваться, а куда? Диплома-то нет – журналист недоучившийся, практик-самоучка. Со второго курса как турнули – все по самодеятельностям – там текстик сварганить, здесь сценарий подработать, а как сборник первый вышел, в соавторстве, правда, – в союз писателей приняли. Так что можно и не работать – членский билет творческого союза в те годы служил индульгенцией, спасал от обвинения в тунеядстве. Сейчас – всем, а властям в первую очередь, – по барабану, чем ты занимаешься. Никто не спросит, если в милицию не попадешь.

Пока постигал нелегкое писательское ремесло – и то сказать, нашел, чем заниматься! – ушлые ребята, вчерашние комсомольцы, вокруг активно так шустрили, из воздуха делали деньги, и пока ты корячился, они уже на иномарки пересели. Когда же, наконец, прорвало, то оказалось, что со своими, клянусь, не самыми плохими стихами, снова опоздал. Только уразумел, как именно необходимо, освоил, вошел, можно сказать, в профессию – поздно и никому не нужно!

И личная жизнь дала трещину. Квартиру на Пархоменко, в которую они с Валентиной вложили душу, после развода пришлось разменять. Сейчас бы тысяч триста за нее можно выторговать – в пяти минутах от метро, которого тогда, правда, не существовало. Да и не до того было – ходил смурной, на людей натыкаясь, сплошной февраль кругом. Все бим-бом. Сменяли на две однокомнатные с доплатой – одна здесь же, в этом районе, на Якира, в комсомольском доме, другая – на Березняках, что по тем временам считалось – у черта на куличках.

Валентина почти сразу замуж выскочила за крутелика какого-то по фармацевтической части, лекарства из Польши возил. Сейчас двое взрослых детей, живут в престижном коттеджном городке на Оболони, с видом на Днепр, с другой стороны – озеро, гольф-клуб, конно-спортивная школа. Говорила – передавали общие знакомые: «Ой, девочки, я будто на свет народилась! Как кандалы с себя сбросила!». И как сейчас ее увидел: в халатике на голое тело, на кухне что-то делает, одну ножку удобно на табуретку поставила, задорно блестят и зубы, и глаза, весело так, радостно, с ним нередко такой была, они ведь неплохо жили: «Ой, девочки!..». Аж кольнуло что-то внутри. Сколько лет прошло, а все занозой сидит первая любовь.

Ты же, как был один, как перст, так и остался. Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей, ни дома теперь нет. Бомж по всем статьям. Все за свободу свою боялся, чтоб не потерять. «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!».

Да, было когда-то такое. Этим четверостишием Булата они с Виталиком Сестроецким снабдили первый номер своего детища – любительского альманаха, который выпускался для студенческих строительных отрядов при штабе ССО. Даже не на краю света – за краем, на другой планете, в Кустанае, до которого добираться трое суток поездом. Был такой газетный штамп: «голубая планета Целина». Они изобразили ее в темном цвете. Так к обойме обвинений в их адрес чиновниками из штаба – кондовыми карьеристами и душителями творчества, могильщиками свободы – какими их с Виталиком считали – прибавилось одно: «Почему планета у нас голубая, а у вас – карта черная?».

Попали они в эту студенческую редакцию чисто случайно, как нередко бывает в молодые годы: кто-то отказался, не смог поехать, вышли на Виталика, тот согласился, на другую вакансию Виталик и предложил его кандидатуру. Сестроецкий – на два года старше, столкнулись в редакции студенческой многотиражки, друг друга толком не знали, потом пиво пили в одной компании в кафе на бульваре Шевченко, место тогда популярное, курили на лавочках у памятника Ленину. «Хоешь, поехали с нами?» Почему же не поехать, свои, можно сказать, ребята!

Главным у них – Вася Заяц, Василий Иванович, выпускник высшей партийной школы, которому светила солидная республиканская газета – то ли «Правда Украины», то ли «Радянка». Но ему сказали: вот тебе партийное поручение – студенческая газета, возглавь, докажи! Эх, если бы Вася знал тогда, чем все кончится, бежал бы со всех ног в противоположном направлении! И не подсказал никто… Сам-то по характеру – ужасный тугодум, нерешительный, кулема-кулемой. Всех этих Марксов-Лениных знает. Мы с Виталием тоже их проходили, да сразу после зачетов и экзаменов выбросили из головы. Вася после наших фокусов долго мыкался без работы. И ведь ночами просиживал над материалами, вчитываясь в каждое слово, на просвет вглядывался в каждый снимок и заголовок. Мы по ночам вино дудлили с девушками из местного кооперативного техникума, а он, бедняга, вычеркивал глупости из наших статей. Как-то осторожно спускались по лестнице, выпивки не хватило, а у него в кабинете свет горит. «Тихо ты! – Виталик закрыл мне рот рукой! – Не видишь, Чапай думает!»

Тот первый номер, со снимком на всю обложку уплывающего вдаль поезда в туманной дымке и строками Булата: «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!», стал бомбой. Песни Окуджавы тогда регулярно крутили вражеские «голоса», хотя и делали оговорку, что звучат они без согласия автора, Булата исключили из партии, изгнали из союза писателей. Его с самого начала власти упорно затирали, не признавали, клеили ярлыки типа: «Вертинский для неуспевающих студентов», «сочинитель белогвардейских мелодий», «мещанские стихи и никакой музыки» и т. д. Тогда же, в начале семидесятых, когда популярность Окуджавы вышла за пределы Союза, за него взялись по-настоящему.

И здесь – они со своим журнальчиком, выпуск которого после первого номера был экстренно приостановлен, а редактор Вася Заяц истребован на ковер сначала в Киев, а потом, страшно подумать, в саму Москву! Мы с Сестроецким предложили бокал шампанского «на дорожку» и попросили захватить с собой, опустив в первый же московский почтовый ящик, небольшой пакет: «Москва, Союз писателей, Окуджаве Б.Ш.» Выполнил ли Вася нашу просьбу, дошли ли те несколько экземпляров нашего расхристанного альманаха до адресата, неизвестно. С Васей Зайцем, он же Василь Иваныч Чапаев, он же Чапай, никогда в жизни больше не виделись. С поста редактора его сняли, так что возвращаться обратно в Кустанай ему никакого смысла не было. Удивительно другое: куда он мог сгинуть? Никто из знакомых, в том числе и журналистов, у которых я интересовался, не слышал о нем никогда. И в прессе, и в жизни он больше так и не всплыл. Ну, не удивительно ли!

Дошла и до нас очередь. Поначалу все выглядело не так уж и безнадежно, тем более, как мы старались успокоить всех проверяющих, речь-то идет о досадном недоразумении. Как могли, объясняли нашему начальству из штаба студоторядов, что Окуджава – великий поэт. И очень удивлялись, что они этого не хотят понять. Мы же по молодости и наивности, на сто процентов уверенные в своей правоте, явно, как бы сейчас сказали, неадекватно оценивали ситуацию. Считали, что полемизируем с комсомольцами из штаба. На самом деле, они только озвучивали то, что им вкладывали в уста люди, всегда остающиеся за кадром. Потом в жизни мы часто спотыкались об эти же грабли, повторяли одну и ту же ошибку. И каждый раз эти люди нас обставляли, действовали скрытно, подло исподтишка, не выходя из тени на всеобщее обозрение. Мы же воевали с подставными лицами.

Собрав объяснительные, разрешили выпускать альманах дальше, правда, все материалы пришлось носить на визу комиссару (была такая должность в штабе ССО). Когда же вернулись в Киев, в деканате на доске объявлений висел приказ о нашем исключении. Меня – со второго курса, Виталия – с четвертого. Вот так погуляли просторами целинных степей! Пошли с горя на «Кукушку», любимое «злачное» место студентов, – открытое кафе на Петровской аллее. «Целинных» денег хватило на «отвальную».

– Давай и Васю Чапая помянем, – сказал Виталий. – Не самый подлый, человек. В общем-то, пострадал ни за что, можно сказать.

…Вышел из машины, поднял голову и сразу уперся в наши окна. С ума сойти и не жить! Балкон, как был застеклен самодельными лагами – тесть покойный с ее братом, то есть, моим шурином, на «Ленкузнице» работали, оттуда и материалы таскали через забор, – так и стоит по сей день. Надо же! Сколько лет прошло? Не лет – жизней! И вот сегодня – когда ни конторы, ни семьи, ни людей многих на свете нет, а те, советских времен алюминиевые стропила, вынесенные за две поллитры с территории завода, тоже, кстати, давно почившего в бозе, возвышаются до сих пор на нашем – бывшем – балконе! Там и столик должен быть, раскладной, из такого же металла, по вечерам с друзьями пиво пили, крутили гибкие пластинки под рюмашку.