Вера Колочкова - Витамины для черта Страница 4

 Но суматошный день Пашка, надо отдать ему должное, вытерпел до конца. И сбежал на электричку после того только, как Жанна с Левушкой проводили, наконец, важных гостей. Остаться ночевать они не захотели ни в какую, так и уселся нужный Левушке перец–чиновник пьяненьким за руль своей машины - видно, никаких гаишников не боялся. И Жанна после их отъезда сразу переменилась, будто сбросила с себя шелуху приветливости и отпустила лицо на волю. И держаться от этого лица следовало теперь подальше – уж кто–кто, а Ася свою подругу хорошо знает…. Попадешь ей сейчас под руку – мало не покажется. Хотя она вполне, вполне ее понимала… Поизображай–ка из себя счастливо–глупую простушку да позаглядывай просительно в чужие надменные рожи… Может, кому это и простым делом покажется, но только не ее подруге. И потому, когда Жанночка попросила убрать–перемыть оставшееся от гостей посудно–грязное безобразие, Ася согласилась бысто и безропотно. И Жанна с Левушкой благополучно ушли спать. А она еще долго потом посуду мыла. Полночи почти. А если бы Светка ей не помогла, так и всю ночь бы провозилась. В общем, всех позже опять спать легла. И когда ей удастся выспаться, наконец?

 *** 

2.

 Домой они попали только на следующий день к вечеру. Обойдя всю квартиру, Ася поняла, что и Пашки в их отсутствие дома тоже не было. Интересно, где он ночевал эту ночь? Сказал, домой поедет… Сразу к Марго пошел? Или у друзей каких остался?

 О детях Ася всегда беспокоилась. И вообще, придерживалась того мнения, что хорошая мать просто обязана каждый шаг ребенка знать и отслеживать. Где он, как он, с кем он… И бесконечно спорила раньше на эту тему с мужем, с Павликом, который все время толковал ей про свободное развитие личности, про унизительность родительского давления и какую–то там зону личностного пространства, в которую никоим образом никому вторгаться нельзя. А что – она и не вторгается ни в какую такую зону. Она просто беспокоится и тревожится. Тревожится и беспокоится… Она же мать все–таки. А долг материнский перед детьми пока еще никто не отменял. Так что не прав был ее Павлик, совсем не прав…

 Вообще–то с ним очень хорошо было спорить. Интересно. И жить ей с ним хорошо было. Уютно, комфортно, весело. Правда, замуж за Павлика Ася выходила по некоему своему расчету – не материальному, конечно, но все равно по расчету. За доброту его выходила, за ум, за спокойствие. Злобы, глупости да пустой суеты она с детства полной ложкой наелась, всякого натерпевшись от матери, женщины одинокой, несчастной и нервной, рассматривающей свое материнство исключительно как недоразумение и божье наказание, посланное ей за грехи прелюбодейские, — ей, бедной, и так вроде нелегко живется, а тут еще и ребенка кормить–одевать надо, и воспитывать, и в люди выводить. Сплошные долги, а не материнство. А долгов ей не хотелось, ей только радости от жизни хотелось…

 В замужестве Ася быстро отогрелась. Получила, можно сказать, все сразу и всего много. Полными порциями получила и доброты, и тепла, и любви, и защиты, и заботы. Поначалу ей даже казалось, будто объедается всеми благами до неприличия. Хотя, говорят, любви много не бывает. Но это для тех не бывает, кто рос в ней, в любви–то. А на кого она сразу мощным потоком сваливается, тот и объесться ею может очень даже запросто.

 И потом, когда мужа, бывало, подолгу дома не было, все равно она чувствовала себя защищенной. И достатка в доме тоже хорошего не было, а она будто ни в чем и не нуждалась. Жила себе и жила, на других не оглядываясь. Подумаешь, шубы дорогой нет — не больно–то и хотелось, господи. Главное – у нее муж Павлик был. И жила она в постоянном, радостном чувстве его ожидания, как ждут свершения некоего счастливого события; а чувство это, как известно, и бывает гораздо слаще, чем само счастливое событие и есть… Потом и сына решила тоже Павликом назвать – так ей мужнино имя к душе да к сердцу пришлось. А теперь вот нет его, и она потерялась совсем. Бояться всего стала. И жизни бояться, и безденежья, и неустроенности, и за будущее детей… И еще – жалеть себя стала часто. Прям до слез жалко порой себя было, такую вот потерянно–неприкаянную…

— Мам, ты чего это?

 Зашедшая на кухню Света уставилась на нее удивленно и даже протянула к ней руку, словно хотела погладить по голове.

— Я? А что? Я ничего…

— У тебя лицо такое, мам…

— Какое?

— Как у больного спаниеля… Ты устала, наверное?

— Да ничего я не устала! Просто думаю, каким завтраком я вас с Пашкой кормить буду? В магазин–то мы не сходили. Может, мне с вечера сырники сделать, а? А утром разогрею…

— Иди–ка ты, мамочка, лучше ванну прими. Полежи, погрейся, расслабься. А сырники я и сама сделаю.

— Да как же – расслабься…Ты что? Пашки же дома нет! А вдруг с ним случилось чего?

— Да ничего с ним не случилось, мам! Двадцать лет парню! И хватит о нем беспокоиться – он большой уже мальчик. Иди–иди…

 Набрав полную ванну воды и запустив в нее все, что нашлось под рукой полезного – и соль, и мятный шарик, и пену, и даже несколько капель пихтового масла - Ася с наслаждением улеглась в ее пахучее ласковое нутро и закрыла глаза от удовольствия. Вспомнилось сразу, как она любила устраивать себе подобные удовольствия еще в той, относительно–благополучной замужней жизни… Любила вот так побаловать себя, поухаживать за собой тщательно, почистить перышки, перед зеркалом вдоволь да от души насидеться … Вообще, с Павликом она быстро для себя хорошему научилась. Не только его любовью свое внутреннее пространство до отказа заполнила, но и себя научилась, как ни странно, тоже любить. Потому и выглядела все годы своего счастливого замужества легкой, как перышко, девчонкой. К тому же была она от природы худенькой, и это обстоятельство при небольшом ее росточке отбрасывало набегающие незаметно годы на порядок назад — никто и никогда ей своего возраста не давал. А уж пословицу эту про маленькую собачку, которая до самой старости щенок, она просто терпеть не могла! Ненавидела просто! И полагала, что придумали ее злые, старые и толстые тетки себе в оправдание. Звучит–то как обидно – старый щенок… Всегда она почему–то постаревшую собачку мысленно себе представляла. Жалкое, конечно, зрелище. Но она, Ася, вовсе никакая и не собачка…

 А вот муж ее, Павлик, считал, что не потому она так молодо выглядит, что ростом мала да худа, как подросток. А потому, что никак повзрослеть не может. Жизнь, мол, идет и идет себе, а она все еще там, в детстве не очень удачном своем задержалась. Испугалась взрослеть. Или не посмела, может. Или не дали… И повадки у нее все девчачьи сохранились, и выражение лица трогательно–наивное, как у ребенка, и отношение к жизни точно такое же. Будто она, жизнь, должна всегда только ярким солнцем светить да радовать, а от холода и ветра ее обязательно муж прятать должен, спиной своей прикрывать. А взрослеть ей вовсе и не обязательно – зачем? Вот и получилось так, что осталась она после Павлика вдовой–девочкой, и ничему больше и не научилась хорошему, кроме как жалеть себя да плакать, да горестно за детей тревожиться…