Лидия Ульянова - Убийство девушку не красит Страница 44

О Потоцком Заморевич спросил, как спрашивают о давно не встречавшемся старом общем знакомом. Даже не спросил, а напомнил даже, ожидая эффекта. Прокурор в ответ равнодушно повел кустистыми бровями. Заморевич закрепил позиции:

– Это такая была личность! Такая!.. В руководстве страны, ну в ЦК, имел большое доверие. Безмерное. Вот он и скрылся с партийным золотишком в конце застоя за бугор. До сих пор никто не мог найти.

– А ты-то здесь при чем?

Прокурор фамилию Потоцкого вспомнил – в те славные годы был он хорошо постарше Заморевича и газеты почитывал регулярно. Телевизор опять же смотрел, программу «Время» в 21.00. «Вчера в Кремлевском Дворце съездов состоялось очередное заседание…» и далее по тексту.

Заморевич уловил, что вспомнить на эту тему прокурору есть что и – для усиления эффекта – победно продолжил:

– Никто не смог, а я нашел! Через собственную агентурную сеть вышел на след Потоцкого. След этот тянется в Южно-Африканскую республику, где Потоцкий до сих пор живет себе и радуется…

Заморевич слегка подпортил последнюю фразу, громко рыгнув пивом. Ну да ничего, эффект все равно должен быть адекватным.

Эффект и был адекватным. Такого издевательства над собой прокурор вынести не мог. Побагровев лицом, рванул ставший внезапно тесным ворот белой рубашки и зычно заорал:

– Молчать, твою мать!.. Я тебя, засранца, в порошок сотру! Кобель шелудивый! Ты еще пойди всем расскажи, что мне ноги трамваем отрезало, а то я сейчас точно от потери крови умру. Ты телкам своим безмозглым зубы заговаривай, а мне не сметь! Дерьмо кошачье!.. А командировочку в ЮАР тебе не выписать, агент Интерпола долбаный?!

Прокурор сделал паузу, чтобы перевести дух, и старший следователь по особо важным делам Заморевич, воспользовавшись моментом, начал призывать к справедливости:

– Напрасно вы меня так, Александр Иванович! Извиняться потом придется за «дерьмо» и за «кобеля». Вы, если мне не верите, у Бабанова спросите, мы с ним в этом деле вместе работали…

Лучше бы он этого не говорил. О смерти Бабанова прокурор уже знал. Когда графолог рано утром не пришел на работу и не отвечал на звонки, обеспокоенные здоровьем одинокого старика женщины из лаборатории взяли ключи от бабановской квартиры – он хранил их на работе специально для подобного случая – и отправились к нему домой. Оттуда и позвонили в родную контору.

– Ты, мудак, старика не трожь! Памяти бы покойного постыдился… Свидетеля он себе нашел на том свете, люди добрые! Ты бы лучше по делу Пояркова свидетелей искал. У тебя баба в СИЗО сидит, а что ты ей предъявить можешь?! Или забыл, кто у нее адвокат?… Он нас с тобой голыми в Африку пустит. С чем будешь дело закрывать, долбоеб галантерейный? Или ты решил, что я за тебя извинения приносить буду от лица государства? Обойдешься! Не умеешь работать, так я тебя живо научу. Или ты работаешь, а не по чужим постелям скачешь в рабочее время, или я тебя самого засажу! За что – найдется, мы оба об этом знаем.

– Можете сами у Бабанова в бумагах посмотреть. У него образец почерка есть.

– Вот я тебе в камеру эти бумаги и принесу, чтобы тебе не скучно там было. Пошел вон, чтобы я тебя близко не видел, еж тухлохерый!..

Беседа явно была закончена. Теплой дружеской обстановкой и не пахло. Консенсус не выработан. Ответного слова Заморевича никто не ждал. Оскорбленный Борис Николаевич тихо прикрыл дверь за собой и, вышагивая по длинному коридору, недоумевал: что там говорили про покойника? Может, опять про Пояркова? И что им всем Кузьмич дался!.. Ой, надо напрягаться и поскорее дело закрывать… Поганое дело.

Голова его болела нещадно. Вероятно, «Пятизвездная» паленой оказалась.

О Кирилле Потоцком, во избежание недоразумений, Заморевич больше никому не говорил. Да и какой толк? Старик, видать, уже совсем плох был перед смертью, бред начинался. Агония. Вот и привиделось. Заморевич же, как последний лох, купился. Принял за чистую монету. Смех, да только. Эх, жаль старика…

16

Николай Зернов остался практически единственной ниточкой, регулярно связывающей Катю с «большой землей». Он и еще лощеный, глянцевый старший следователь Заморевич. Но Заморевич своим вниманием Катю не баловал, в следственный изолятор, – а по-простому, в тюрьму, – приезжал всего три раза. Один раз, когда Катю опознавала продавщица мороженого, бесценный свидетель обвинения с испитым лицом, багровым носом, усыпанным длиннохвостыми сосудистыми звездами, и такими же багровыми, потрескавшимися от морозов и денежной грязи руками. Другой раз он приводил на опознание чрезвычайно важного господина «из новых», некоего Гвоздилова. Отчего-то не опознавал Катю пианист Бука. Но Зернов установил, что маэстро Бука подался в долгие гастроли по Европе и выцепить его оттуда не представлялось никакой возможности. Третий раз Заморевич пришел один, непонятно зачем. Сидел напротив Кати, лениво и мирно задавал дежурные вопросы, что-то уточнял. Присутствие Зернова каждый раз делало его скупо немногословным и временами чрезвычайно деловитым.

Так и остались они один на один с Зерновым. Приезжал он регулярно, раза два в неделю, выдергивал Катю на пару часов из камеры, пытался кормить домашним харчем, тайком пронесенным в объемном портфеле, развлекал разговорами.

Несмотря на его опаску, Катя оказалась почти идеальным клиентом. Не жаловалась на тяготы неволи, не требовала для себя особых, чрезмерных благ «сверх программы», стойко переносила бытовые неудобства, все же сведенные к минимуму усилиями Зернова. От принесенной еды Катя больше не отказывалась, вежливо и аккуратно ела и даже сама заказывала что-нибудь на следующий раз. С ней не нужно было выдумывать тем для разговора, как, впрочем, не нужно было и часами распространяться о житье-бытье ее семьи. Беседа их складывалась как-то сама собой, и темы ее были различны. То они кратко вспоминали вчерашний «КВН» по первому каналу, то обсуждали политические новости, то Катя рассказывала о новостях своей камеры. А то они просто молча читали принесенные им свежие газеты, если не было настроения говорить.

Были задействованы все возможные механизмы, но даже при отсутствии реальных, бесспорных доказательств Катиной вины на дворе ранняя весна плавно перешла в жиденькое питерское лето, а Катя все томилась каждодневным ожиданием того, что со скрежетом распахнется тяжелая дверь и прозвучат заветные слова:

– Миронова, с вещами на выход!

Главный парадокс заключался в том, что попасть сюда было в тысячу раз проще, чем выйти. Сепаратные переговоры, проведенные со власть предержащими, четко давали понять, что для общества Катерина не опасна, а между тем каждый новый день был похож на предыдущий. Оставалось только ждать, и ожидание это было таким нестерпимым, таким томительным, безнадежным до безразличия…