Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма Страница 47

– Я нашел то место, где их взяли. Чуть в стороне от дороги. Шины все хорошо пропечатались, там же пыль сплошная, и ветра тогда не было. Накануне был, а в ночь прекратился. И следы, конечно. Там тьма следов этих, как будто… отряд штурмовал. Ну, потом две колеи, налево и направо, до дороги. И все, больше ничего.

– Ники.

– Я нашел ее диктофон, – договорил он быстро. – В пыли, за камнями. Она его вечно к ремню пристегивала, а там эта штука такая ненадежная! Сто раз хотел сделать и все забывал, будто знал, что она его потеряет!

У Бахрушина так сильно взмокли ладони, что руль поехал из потных пальцев, пришлось его перехватить.

– В диктофоне кассета. Целая. Я ее привез, Леш. На кассете запись ее разговора с этим самым командиром.

У него какое-то странное имя, Готье или что-то в этом роде.

– Какой еще… Готье? – повторил Бахрушин почти по слогам. – Или он француз, что ли?!

– Я не знаю. Почти ничего не слышно, но я так понял, что, когда он ее возил в горы, к ним подъезжали какие-то люди, а потом он ее предупредил, что они кого-то ищут. Журналистов. И имя назвал того, кто ищет.

– Какое?

– Фахим. Правая рука Аль Акбара.

– Мама?

Тишина, полусвет, дрожание сухих цветов в высокой вазе.

Алина стянула куртку, пристроила ее на вешалку и послушала немного.

Никаких звуков.

Неслышно вышла заспанная Муся, привалилась бочком к косяку, подумала и потерлась шеей.

Алина присела на широкую скамейку, стоявшую под вешалкой, и по одному расшнуровала башмаки.

Муся подумала и еще потерлась. Потом подошла, присела и брезгливо понюхала ботинки.

– Привет, – сказала ей Алина и погладила по макушке. Муся ловко увернулась. Алина еще не мыла рук, а Муся была чистюля. – Ты одна? А мне показалось, что мама приехала.

– Приехала, приехала, – донеслось из кухни. – Я не слышала, как ты вошла!

Алина сунула ноги в тапки, посмотрелась на себя в большое зеркало, отразившее ее всю вместе с Мусей.

Собственный вид оптимизма ей не добавил – тени под глазами, синева на висках, волосы как будто поблекли, зато Муся на заднем плане была хороша.

Распушив хвост, она охотилась на Алинины ботинки.

Конечно, она понимала, что это просто башмаки и охотиться на них нет никакого интереса, но тем не менее делала это, и так, чтобы Алина непременно видела, – утешала.

Алина специально постояла возле нее, дав понять, что хозяйка ее усилия оценила, и прошла на кухню.

Мать сидела за столом под низким абажуром и читала книгу, сдвинув на кончик носа очки.

Вид иронический.

– Привет, мамуль!

– Привет.

– Что ты делаешь? – Алина за ее спиной подошла к плите и стала по очереди поднимать крышки. В одной сковородке была жареная картошка, в другой котлеты, а в третьей цветная капуста, тоже жареная. Алина схватила котлету и откусила половину – внезапно так захотелось есть, что даже живот подвело.

– Руки вымой, душа моя!

– А что ты делаешь? – Алина прожевала полкотлеты и сунула в рот остатки. – И почему здесь?

– Я читаю, – ответила Ирина Михайловна. – То есть это мне так кажется, что я читаю! А здесь я потому, что твой отец уехал за какими-то грибами в Тверскую область. Помнишь Якова Ильича?

Алина промычала нечто невразумительное, из чего никак нельзя было сделать однозначный вывод, помнит она Якова Ильича или нет.

– А что ты читаешь? – Это она уже из ванной спросила.

– О, боже, боже. Биографию Вивьен Ли. Якобы.

– Почему якобы?

– Да потому что это не чтение, а упражнение для слабоумных! Я все еще не слабоумная, как это ни странно. Издательство “Ваза”, слышала ты про что-либо подобное?! Мичуринский полиграфкомбинат.

– А что? – Алина рассеянно рассматривала себя в зеркало. – Плохо написано?

– Ужасно, – пожаловалась мать, появляясь на пороге. – Бумага ужасная. Перевод ужасный. Мусенька, иди, девочка, я тебе котлетку положу! Оказывается, у Вивьен была сумочка из “патентованной черной кожи”!

Господи, патентованная кожа! И знаешь, что это означает?

– Что?

– Лаковая! – сказала мать в сердцах. – У людей это называется лаковая кожа, и никакая не патентованная!

Господи, где их учат языкам, этих так называемых переводчиков!

Алина улыбнулась.

Ирина Михайловна говорила по-английски и по-французски, и вдвоем с отцом они объездили весь мир.

Отец был инженер и строил электростанции в Иране, в Индии, в Китае и даже на Мадагаскаре, кажется. Везде она находила себе занятие, без дела никогда не сидела, к семидесяти годам сохранила чувство юмора, некоторую резкость в оценках и известное фрондерство.

Отец ее обожал, и Алина всегда грустила, когда они справляли очередные “тридцать пять лет со дня свадьбы”.

У них получилось, а у нее нет. Так обидно. Почему у нее не получилось? Она так старалась.

Она была очень хорошей женой – гладила рубашки, принимала гостей, жарила котлеты. И еще шила во времена беспросветной бедности, когда купить юбку было не на что. И еще вязала – красиво получалось! Мама ее научила и шить, и вязать, потому что считала, что “девочка должна все это уметь”! И постоянно приводила в пример дочек английской королевы, которые шили солдатам рукавицы.

Алина очень хорошо помнила, как заработала первые деньги – тысячу семьсот рублей, сумасшедшая сумма!

Она даже не знала, как донесет их домой, ей было страшно, что по дороге у нее их украдут. Она донесла, и ничего не украли, и у них был праздник с шампанским и копченой колбасой. Алина Храброва очень любила копченую колбасу, больше любых других деликатесов!

На свои бешеные деньги она купила отцу куртку в очень шикарном, только что открывшемся магазине на Новом Арбате, и дубленку мужу и маме, тоже что-то очень ценное.

Как она собой гордилась, как чувствовала себя хорошей дочерью и самой лучшей женой! Даже в зеркало на себя смотрела по-другому. Когда смотрела, думала что-то вроде – вот портрет настоящей женщины, умеющей зарабатывать и любящей свою семью больше всего на свете!

Когда все кончилось? Из-за чего?

Работы все прибавлялось, это точно.

Однажды в “Останкино” она шла по коридору – просто так, за сигаретами, что ли, или в буфет, и ее окликнул Сережа Соловьев, давний друг, большой начальник и начинающий продюсер.

Тогда такие профессии – продюсер – значились только в титрах американского кино.

– Алинка, давай сюда!

– Что?

– Давай, давай быстрей!

Он затащил ее в комнатенку, где стояли стул, стол и камера. Она даже не успела как следует объяснить ему, что идет за булкой или сигаретами, да он и не слушал.

За камерой стоял оператор.

– Эта? – обидно спросил он, посмотрев на нее. – Куда такую дылду? Она ни в один кадр не войдет!