Людмила Зарецкая - Вакансия третьего мужа Страница 5

Выйдя из ванной, Настя налила себе кофе и закурила первую утреннюю сигарету. Настроение у нее было плохое, но никакие дурные предчувствия не терзали ее душу. Ничто не подсказывало, что маховик убийства уже запущен. И ждать его осталось совсем недолго.

– Ты невыносим…

Серега Родионов с отвращением смотрел на свою мятую с утреннего похмелья физиономию. Как ни крути, а позволили они себе вчера с мужиками, крепко позволили. Вот сегодня с утра и башка трещит, и жена привычную шарманку завела.

Невыносим он, видите ли… Подумаешь, выпил. Он – Серега – не алкоголик какой-то. Не так часто себе и позволяет. Одноклассник с Севера приехал, впервые за шесть лет, такое дело грех не отметить было. Ну, посидели чуток, расслабились чуть больше обычного, разве ж это повод скандалить с самого утра?

«Уйти от нее, что ли? – подумал Родионов. – Сколько можно эту канитель тянуть? Хотя привык я к ней. Жизнь прошла, дети выросли. Сколько за спиной осталось…»

Тяжело вздохнув, Серега вспомнил, как дважды пытался уйти от жены, но оба раза возвращался обратно. И с ней он не мог, начинал беситься и тосковать как тетерев на току. И без нее тоже не мог – без бигудей на голове, широкоскулого лица, которым он так любовался в юности, язвительного голоса и забавной привычки во время сна заворачивать на него обе ноги. Томился он без жены и оба раза приползал обратно, скуля, как нашкодивший щенок, и униженно прося прощения.

Жена его измены и походы туда-сюда, конечно, не одобряла, но решительных действий не предпринимала. Боялась, видно, что останется совсем одна. А как жить одной бабе под полтинник? Дети взрослые, того и гляди внуки пойдут. Нет, не найти ей другого мужика.

Родионов знал, как отчаянно его жена боится одиночества. Этот страх заставлял ее терпеть и прощать любые выходки мужа. Пусть шляется, все мужики – кобели подзаборные, лишь бы совсем не бросил.

Помимо неизбывного кобелизма Серега никакими недостатками не страдал и для семейной жизни вполне подходил. Пил действительно редко и только по поводу. Руки не распускал. Деньги в дом отдавал до копеечки. Да и зарабатывал немало.

Работа у Родионова называлась смешно: «муж на час». Иногда в порыве гнева жена утверждала, что при его любвеобильности он вполне оправдывает это название. Но Родионов лишь отмахивался от дуры-бабы. На самом деле занимался он вполне пристойным делом: вешал люстры и карнизы, чинил сантехнику, подключал стиральные и посудомоечные машины. Руки у него были золотые. Родионовская жена по хозяйству с ним горя не знала, да и зарабатывал он этими руками вполне достаточно. Если не лениться и браться за любую работу, то и без высшего образования можно себе и на телевизор новый заработать, и на Турцию с Египтом.

В Турцию Родионов пять лет назад летал со своей любовницей. А в Египет в прошлом году уже с женой. С кем ему больше понравилось отдыхать, он так и не понял, потому что из всех прелестей отдыха выбирал сначала бар на пляже, потом бар у бассейна, а потом бар в лобби. Олл инклюзив же. За все заплачено.

В общем, жизнью своей Серега был вполне доволен. Благодаря физическому труду в свои сорок восемь выглядел он значительно моложе. Был высок, достаточно подтянут, сумел сохранить шевелюру практически не поредевшей, а лицо – открытым и мужественным.

Был он, конечно, не так красив, как его сосед, политическая шишка Егор Фомин, но тоже вполне себе ничего. Фоминская дочка, когда маленькая была, их со спины даже один раз перепутала. Играла с подружками во дворе, увидела подходящего к подъезду Серегу и напрыгнула на него сзади, повисла на плечах с громким воплем: «Папа». Метров десять на нем ехала, пока не увидела выходящего из машины Фомина. Девчонку с Сереги тогда как ветром сдуло. И ржали они с Егором потом долго, несколько лет ржали над этой историей. Егор-то мужик хороший. Простой, хоть и шишка. А что, шишки – они, почитай, тоже люди.

– Кончай гундеть, – решительно сказал Родионов жене, отгоняя неожиданные воспоминания. Поди ж ты, сколько лет прошло, а вспомнилось! Отодвинув жену в сторону, он открыл холодильник, достал банку с солеными огурцами и, сорвав крышку, припал губами к живительному рассолу, холодной струйкой потекшему в измученное засухой горло.

На миг заломило от холода зубы, а за ними и затылок. Родионов зажмурился и замычал от удовольствия. Он не мог знать, что маховик убийства уже запущен и жить ему осталось всего ничего.

В зале, где вот-вот должна была начаться областная партийная конференция, стояла невыносимая духота. Кондиционер не работал, и Егор с тоской подумал, что сидеть два часа в этом пекле будет невыносимо.

Зал потихоньку наполнялся людьми, и Егор чувствовал себя Ванькой-встанькой, вынужденным то и дело приподниматься со стула, здороваться, жать липкие от жары руки, раскланиваться с дамами и снова садиться.

Он нервничал, понимал, что нервничает, и сердился на себя из-за этого. Последний раз такое же мерзкое чувство, связанное с ожиданием наказания и мучительным гаданием «пронесет-не пронесет», он испытал в восьмом классе, когда директриса поймала его курящим на заднем школьном крыльце, грозилась вызвать мать и метала громы и молнии, потрясая худенькими кулачками.

Матери Егор не боялся, ему ее было невыносимо жалко. Тоже худенькую, всегда усталую, работающую на трех работах, чтобы вырастить его и еще троих сыновей. Егор был старшим, и, по-хорошему, после восьмого класса ему следовало пойти в ПТУ, чтобы быстро получить профессию и наконец-то слезть с материнской шеи. Но он хорошо учился, и мать была готова из кожи вон лезть, чтобы дать ему высшее образование.

Директриса кричала про плохую характеристику, и Егору было страшно, что из-за этой характеристики его не возьмут в 9-й класс и он пойдет в ПТУ, а мать станет плакать, и слезы потекут по ее старенькому морщинистому лицу. Матери на тот момент было тридцать пять, но она уже тогда казалась ему глубокой старухой.

Ему было страшно и стыдно, что он так боится. И чтобы победить свой страх и стыд, он ласково посмотрел на директрису, дерзко уставившись ей в лицо своими голубыми глазищами. Именно тогда он впервые осознанно попытался использовать свою красоту как щит. Он, пятнадцатилетний пацан, смотрел на эту взрослую, неустроенную женщину жадным мужским взором, и она сбилась с высокой ноты своего гнева, засмущалась и, неожиданно погладив его сначала по голове, а потом по щеке, сказала:

«Егорушка, мальчик… Иди и больше так не делай».

Он на всю жизнь запомнил кислый привкус отчаянного стыдного страха и остро-сладкий вкус победы. И сейчас, спустя почти тридцать лет, понял, что испытывает сходные чувства. Подсознательно ожидая подобной развязки.