Лоис Гилберт - Без жалости Страница 5

— Какого черта?.. — проворчал он, поправляя очки, затем вскинул голову и посмотрел на меня еще припухшими со сна глазами.

— Там, — махнув рукой в сторону леса, сказала я, — мертвый человек.

Это известие, казалось, совершенно ошеломило Райана.

— Мертвый? Ты уверена?

— Абсолютно.

— Господи! Этого еще не хватало! И кто это?

Я покачала головой в знак того, что не знаю убитого, и прислонилась к деревянным перильцам — от волнения и утомительного кросса по пересеченной местности у меня вдруг закружилась голова.

— Где он? — спросил Райан.

— Не доходя Депатрон-Холлоу. — Я с шумом втянула в себя воздух. — Неподалеку от ручья. Примерно с милю отсюда.

— Я позвоню Дэну.

В прошлом Дэн был моим мужем, в настоящем — шерифом графства Томпкинс. Сама мысль о том, что он может сюда приехать, вызвала у меня в груди привычную острую боль — казалось, я только что проглотила осколок стекла.

Чтобы немного отдохнуть и отдышаться, я уселась на ступеньки порожка. Райан вернулся в дом, но теперь в дверном проеме маячила Эми, которая с любопытством поглядывала на меня. Потом она вышла на порог и остановилась, переминаясь с ноги на ногу. Босая, в старой футболке своего папаши, а на улице довольно холодно.

Я посмотрела на дочь, и сердце у меня неожиданно сжалось от страха за нее.

— У тебя все нормально? — спросила Эми. Она уселась со мной рядом и по-приятельски толкнула меня плечом.

— Нет, не нормально, — пробурчала я и, обняв дочь за плечи, прижала к себе. По счастью, все мои домашние были живы, а в лесу лежал совершенно незнакомый мне человек.

После моих слов тело Эми напряглось. Я почувствовала это даже сквозь толстую куртку.

— У тебя-то самой все в порядке? — спросила я.

— Разумеется, — ответила она. Голос у нее был на удивление спокойным.

В течение года я пыталась не обращать внимания на холодность в голосе дочери, но сейчас Она больно резанула меня по сердцу. Я почувствовала сильнейшее желание снова сблизиться с Эми и стать наконец ей настоящей матерью. Стоило, однако, мне об этом подумать, как меня посетила невеселая мысль, что с этим я, возможно, опоздала. Эми могла решить, что я поехала в Африку только для того, чтобы от нее отделаться, и затаить на меня обиду.

Прежде, до Африки, в моих отношениях с дочерью трудностей не было, но теперь прошлое напоминало мне старую песню с забытыми мелодией и словами.

После моего возвращения Эми все время наблюдала за мной исподтишка. Казалось, ей не давала покоя мысль, что я в любую минуту могу выйти за ворота фермы, с тем чтобы больше назад не возвращаться и опять куда-нибудь уехать, оставив ее в компании с бабкой и Райаном. Она постоянно меня спрашивала, куда я иду и когда вернусь, и это внушало мне некоторую надежду на потепление наших отношений.

Эми зябко провела ладошками по плечам.

— Мне холодно, — сказала она.

— Давай-ка я тебя немного согрею, — сказала я и взяла ее руки в свои ладони, чтобы немного растереть пальцы. Большего я пока позволить себе не могла, потому что знала: она этому воспротивится. По этой причине я решила прибегнуть к старой уловке. — Помнишь, как ты была маленькой и вместе с нашей собакой убежала в лес?

— Смутно, — сказала она, употребив то самое слово, которое в аналогичной ситуации произнесла в одном из своих знаменитых фильмов Марлен Дитрих. При этом Эми чуточку расслабилась и повернулась ко мне всем телом. Так она всегда делала в детстве, готовясь выслушать очередную байку о том, как она жила, «когда была маленькая». Она проявляла удивительный интерес к своей жизни в детском возрасте и готова была слушать такого рода воспоминания без конца — в особенности о том, чего она сама о себе помнить не могла.

Стараясь не переступать границ, очерченных дочерью для проявлений моей материнской нежности, я легонько обняла Эми за плечи и начала повествование:

— Было тебе в ту пору — сколько же тебе, дай Бог памяти, тогда было? Ага… Восемнадцать месяцев тебе было — вот сколько! А может, два годика? Может, и два… Ну да все равно. В общем, ты была еще младенцем, который едва научился ходить. Так вот, как-то раз ты пропала. Мы тогда от беспокойства чуть все с ума не посходили. Я-то была уверена, что ты отправилась в путешествие вниз по холму — хотя бы потому, что подниматься по склону было для тебя делом огромной сложности. Я пошла вниз по холму через поля и все время громко кричала: «Эми? Где ты? Куда ты запропастилась?» А потом я услышала твой тихий, взволнованный голосок: «Я тут она, вот она! Прямо у тебя под ногами…»

Неожиданно Эми отодвинулась от меня и посмотрела на меня в упор своими темно-зелеными глазами. Эта пятнадцатилетняя веснушчатая девочка обещала в будущем превратиться в очаровательную женщину, и я не могла отделаться от мысли, что мне не хватает той маленькой Эми, которая лепетала сладким голоском милые глупости и, чуть переваливаясь, ходила по земле на своих коротеньких ножках.

Когда я уезжала в Африку, Эми была костлявым подростком с колючим характером. Когда она разговаривала, то широко размахивала руками, жестом помогая проклюнуться каждому своему слову. Как ни странно, в то время мы с Дэном с легкостью находили с ней общий язык. Своими ужимками и шутками она подолгу заставляла нас смеяться: по правде говоря, мир в ее глазах и впрямь выглядел весьма забавно, а о своем видении мира она никогда не забывала нам сообщить. В те благословенные времена она еще не считала себя настолько взрослой, чтобы держаться от меня на расстоянии, и иногда ласкалась ко мне, как щенок, бросаясь мне на шею и обнимая своими непомерно длинными, костлявыми руками, словно заявляя тем самым о своих исключительных правах на меня, свою мать.

Когда я вернулась из путешествия, Эми из ершистого, голенастого подростка превратилась в красотку с хорошо сформировавшимся женским телом и с волосами как у Венеры кисти Боттичелли. Эта незнакомая мне девочка-женщина всем своим неприступным видом, казалось, говорила: родственнички, держитесь от меня подальше.

Эми ненавидела ферму всеми фибрами своей души, и в течение двенадцати месяцев, которые мы с ней здесь провели, с ее губ не сходила злая, ироническая улыбка. Иногда, глядя на дочь со стороны, я думала, что она никогда меня не простит. Год назад, когда я вернулась из Африки и потребовала, чтобы она съехала с квартиры отца, где она, на мой взгляд, пользовалась слишком большой свободой, она выслушала мое материнское требование с крепко сжатыми губами и застывшим, как античная маска, бесстрастным выражением белого, как бумага, лица. Как только она узнала, что жить ей предстоит на ранчо с бабкой и Райаном, лицо у нее вытянулось: бабушку она считала ужасно старомодной, а Райан, по ее мнению, слишком много времени проводил в хлеву и на конюшне. Короче говоря, жизнь на ферме представлялась ей чем-то вроде существования в первобытном поселке времен неолита, хотя она очень любила и бабушку, и Райана.