Елена Яковлева - Уйти красиво Страница 50

— Думаю, что в данном случае такие выражения звучат слишком громко. — Серебрянский болезненно скривил свои живущие отдельной жизнью подвижные губы. — Какая была из нее любовница? Так, девочка с распахнутыми глазами, которая к тому же пахала, как папа Карло, на этого стареющего литературного мэтра с повадками плейбоя. В советском варианте, разумеется. Уж поверьте, я это хорошо знаю. Мы ведь его лучшую книжку, за которую он хапнул Государственную премию, написали с Ларисой буквально в четыре руки. Многие, кстати, об этом догадывались, но тогда такие вещи никого особенно не шокировали, почти как сегодня дедовщина в армии. Во всяком случае мы хотя бы не драили толчки до блеска… И потом, нужно быть объективным до конца, нас же никто не принуждал, мы пахали на лауреата сугубо добровольно. Правда, был один человек, а именно тот самый Рунцевич, который вздумал бросить вызов собственному стаду. Он где-то обмолвился: мол, это уж слишком, когда литературные премии зарабатывают таким постыдным образом. А потом они с лауреатом встретились в Доме творчества и крепко поругались на той же самой почве. Вроде бы Рунцевич даже пригрозил нашему лауреату вывести его на чистую воду. Думаю, блефовал, так как это было совершенно невозможно. Только себе хуже сделал — обеспечил несчастный случай. Лариса была свидетельницей этому, но… Впрочем, дальше вы все знаете, что я вам рассказываю.

— Она все видела и знала, что это убийство, — с трудом произнес Поздняков, — но дала такие показания, какие требовались, чтобы смерть Рунцевича предстала в виде несчастного случая. — Ему было безумно больно сознавать, что она его тогда обманула, оставила в дураках молодого неопытного следователя. Врала, глядя на него кристально честными глазами…

Серебрянский внимательно посмотрел на Позднякова, потом отвернулся, забарабанил пальцами по столу, уставившись в окно, за которым разносился некий размеренный шум, точно на пляже. За стойкой бара засипел заигранной пленкой магнитофон, выдал маловразумительный речитатив и в конце концов разразился навязчивым припевом:

«Это моя любовь, это моя любовь, что растекается в твоей крови, как доза героина-а-а…»

Более подходящий аккомпанемент к переживаемому Поздняковым моменту трудно было себе представить. Он залпом допил до дна рюмку, которая поначалу планировалась в качестве чисто символической.

Серебрянский понимающе улыбнулся и сказал:

— Все-таки на вашем месте я не стал бы это драматизировать, тем более через столько лет. И еще… Хотя Ларисе теперь, наверное, уже все равно, но не судите ее по тем законам, по которым судите себя. Не то чтобы они на нее не распространялись… Просто вам никогда не побывать в ее шкуре, а изнутри, уверяю вас, это выглядит совсем по-другому. Конечно, она переживала, даже казнилась, но что она могла? Допустим, вы тогда даже раскрутили бы это дело, но, знаете, чем бы все закончилось? Ваша карьера на том бы и оборвалась, а первая Ларисина книжка вышла бы лет на десять позже. Что касается самого убийцы, то он бы не почувствовал даже комариного укуса, поскольку его тестем был не кто иной, как замминистра внутренних дел. Надеюсь, расклады вам ясны? Думаю, что ваши с Ларисой отношения тогда не сложились по той же самой причине: она слишком ясно понимала, что эта тайна их разъест, как негашеная известь.

Слова, произносимые Серебрянским, невозможно было осмыслить сразу, а потому их приходилось укладывать в запасники души чуть ли не штабелями. Тем не менее Поздняков кое-как сообразил с некоторым удивлением: да ведь он до сих пор даже не попытался узнать, а кто же все-таки двадцать пять лет назад сбросил с балкона Рунцевича.

— Ну и кто это сделал? — разлепил он пересохшие губы.

— Что сделал? — не понял Серебрянский.

— Убил Рунцевича!

Серебрянский заерзал на стуле. Похоже, он не собирался выходить за рамки дозированной откровенности.

— К чему все это, если даже срок давности прошел… — промолвил он, опуская взгляд.

Поздняков пригвоздил его к стулу тяжелым взглядом и прошипел:

— Какой законник! Теперь это касается лично меня, а я срока давности не признаю!

На физиономии Серебрянского было написано одно: ну и влип!

— Ладно, — сказал он, заметно побледнев, — только учтите, что я сам ничего не видел, просто слышал от Ларисы, а она уже ничего не может ни подтвердить, ни опровергнуть.

— Я жду, — нетерпеливо напомнил Поздняков.

— Сейчас, сейчас, — пообещал Серебрянский, видимо, копивший в себе решимость, — это сделал Воскобойников. Гелий Андрианович Воскобойников, который, кажется, нас и познакомил заочно. Потом он все-таки составил Ларисе протекцию и даже, по-моему, написал предисловие для ее первой книжки. А когда она пошла в гору и без его помощи, насколько я знаю, их отношения сильно испортились. Думаю, она так и не смогла простить ему тех жертв, которые ей пришлось принести по его милости.

«Воскобойников, Воскобойников! Неужели правда?» — подумал Поздняков. Но почему он должен был так запросто верить этому возникшему из ниоткуда Серебрянскому? В конце концов, еще неизвестно, что тот сам делал в прошлое воскресенье, теоретически он тоже мог нанести визит Ларисе, а теперь талантливо вешает ему лапшу на уши. Ведь сегодня, когда уже не было Ларисы, его история получалась такой складной! Воскобойников одним взмахом волшебной палочки превращался в этакого киношного суперзлодея, на которого можно списать все трупы. Очень правдоподобно и достаточно убедительно!

— Ну а вы сами в каких отношениях были с Ларисой в последнее время? — словно невзначай поинтересовался Поздняков. — Вы ведь тоже, судя по всему, многого не простили Воскобойникову…

Серебрянский невольно отпрянул.

— Вы… вы на что намекаете? Вы хотите сказать, что я… Да, я зол на Воскобойникова, даже скажу вам больше: я его ненавижу, потому что он испортил мне жизнь. Он развратил меня не меньше, чем Ларису, с которой спал. После той, написанной в четыре руки, книжки, за которую он схватил премию, я умер как писатель, понимаете, умер! Я много раз брался за очередную нетленку, но ничего путного так и не написал. Рабский труд на литературных плантациях Воскобойникова меня полностью выхолостил. Сначала я запил по-черному, потом решил, что вдохновение ко мне вернется, если затеряюсь в какой-нибудь глубинке. Приятель, работавший в Средней Азии на раскопках, зазвал меня к себе, я приехал — да так и остался. Правда, мне это не помогло.

Серебрянский замолчал, делая вид, что наблюдает за юной парочкой за соседним столиком. Продолжил он через пару минут:

— В этот раз я приехал в Москву не просто так. Еще раньше с одним знакомым я заслал сразу в несколько издательств свою новую рукопись. Не сказать, чтобы я на нее уж очень рассчитывал, но она не казалась мне совсем безнадежной. К сожалению, ее не приняли нигде, хотя в разных местах — по разным причинам. «Карат» был моей последней надеждой, которая тоже не сбылась.