Татьяна Устинова - Закон обратного волшебства Страница 51

Испытанный рецепт спасения — сытный завтрак, много кофе и вкуснейший десерт.

Принесли яичницу, огромную, как поднос, посыпанную зеленью, сдобренную беконом и ветчиной, и Анфиса накинулась на нее, словно никогда в жизни не ела яичницы.

Когда закончилась малина и был выпит последний глоток кофе, дождь кончился тоже, на небе откуда-то взялось солнце, и машины поехали быстрее, и жить захотелось, и стало наплевать на «Хождение по мукам»!

Анфиса сунула английский зонт в сумку и отправилась жить дальше.

Жить дальше означало, что она должна тащиться в офис к Илье Решетникову и затевать там «независимое расследование», и это после того, как она поклялась этой ночью в подвале больше ничего такого не делать и даже призвала в свидетели святого Панкратия!

Впрочем, накануне они договорились, что поедут вдвоем с Натальей, но утром Анфиса позвонила подруге и все перерешила — она не могла, ну не могла прийти в аптеку после ночных приключений и делать там вид, что ничего не происходит. Наталья мигом бы ее раскусила, и заведующая раскусила бы, а радовать Лидочку своими переживаниями и испорченными нервами ей не хотелось. Обойдется. У нее, у Лидочки, и так все хорошо.

Поэтому, пообещав Наталье, что вечером обязательно ей позвонит, Анфиса отправилась в кофейню страдать и спасать себя куском орехового торта.

Бабушка чуть не умерла, узнав о том, что внучка ночью ползала по подземному ходу.

Впрочем, кажется, она только прикидывалась умирающей, на самом деле приключение ее отчасти восхищало. А вот Клавдия непосредственно после рассказа слегла с тряпкой на голове и только время от времени подавала сигналы голосом, и все о том, какую змею они пригрели на груди, а точнее, змея, и как этот змей отплатил им за все, что они для него сделали, чуть не уморив «девочку».

Змей покаянно курил, морщился и косился в сторону Клавдии, лежавшей на диване, как косилась всегда московская сторожевая Грег, когда съедала на кухне несанкционированную миску котлет.

В ходе следствия выяснилось, между прочим, что на месте нынешнего соседского дома когда-то был барский флигель, еще когда вся усадьба принадлежала бабушкиному прапрадедушке. Флигель после войны сломали, ибо он был осколком «старой жизни», и раскатанные бревна еще долго валялись и гнили в лопухах, а потом дальние дачники потихоньку уволокли их на свои участки. Это происходило как раз в те времена, когда достать ничего было нельзя — ни досок, ни гвоздей, ни бревен. Когда любое частное строительство вызывало у партийного начальства законные подозрения в том, что конкретный дачник со своими бревнами хочет уклониться от строительства коммунизма и бросить все силы на строительство своего частного сортира. Партийное начальство никогда не ошибалось в своих подозрениях, наоборот, оно было настолько прозорливо, что заранее пеклось о возможных частных интересах граждан и гражданок я пресекало их на корню.

Поэтому флигель разобрали, — чтобы в нем никто не поселился, — а про подвал, разумеется, никто и не вспомнил.

На бабушкином участке старый погреб тоже почти не эксплуатировался, потому что лет тридцать назад был возведен «новый», там было посуше, попросторней, и рядом находилось помещение, где держали лопаты, грабли и все прочее. Про старый забыли, он зарос бузиной, жасмином и плесенью, и отец, пока был жив, все хотел его снести, да руки не доходили, а глинобитный сарайчик не слишком и мешал.

Участок был огромный, и даже при наличии ненужного погреба на нем вполне хватало места.

Все это, конечно, замечательно, но никакого света на тайну смерти Петра Мартыновича не проливало.

Фотографию в немецкой форме бабушка рассмотрела сначала через очки, а потом без очков. Затем поднесла ее стенающей Клавдии, которая тоже разглядывала ее сначала так, а потом эдак.

— Не знаю, — сказала бабушка задумчиво, и Клавдия согласно кивнула, как если бы та с точностью выразила ее мысли. — Понятия не имею. Кто это может быть?..

— Даже не это главное, — осторожно заметил Юра, стараясь не приближаться к Клавдиному одру, — главное, откуда она взялась на стене?! Или наш сосед был в душе поклонником «Майн кампф»?! И зачем он ее на стену повесил!?

— Да, — задумчиво подтвердила бабушка, — а ведь лет тридцать назад за хранение такого портрета можно было… политическую статью получить. Выходит, он его зачем-то хранил? Вряд ли она тогда у него на стене висела! Он ведь учительствовал, и школьники к нему ходили, настучали бы обязательно, если бы увидели. Тогда это было модно — стучать. Это сейчас можно хоть императора с императрицей, даже если и китайского!..

— Что китайского, бабушка?

— Ну, китайского императора на стену вешать, и все только обрадуются, что ты такой разносторонний человек, друг китайцев… А тогда…

— И все же он хранил, — громко сказал Юра. — А потом на стенку повесил. Зачем?

— Да, если бы вы не были умалишенные такие, — заговорила Клавдия с дивана, как портрет этот завидели, так и бежали бы оттудова, и в милицию, в милицию!..

— Клавдия Фемистоклюсовна, от нас до милиции бежать далеко!

— А подземный ход? — спросила Анфиса, которую этот самый ход продолжал мучить, никак не отпускал, как будто своды его смыкались у нее над головой. — Насколько я поняла, этот подземный ход был между флигелем и погребом, то есть поблизости от барского дома. Зачем он был нужен? Кому? Кто его копал?

— И-и, матушка, — отмахнулась Марфа Васильевна, — разве же сейчас узнаешь? Может, прадед рыцарские времена очень уважал? Или…

— Скорее всего, не рыцарские времена, — перебил Юра, — а подпольщиков. Простите великодушно, Марфа Васильевна. Ничего не вспоминается такого?.. Никто из семьи революционными идеями не страдал?

Все уставились на него в изумлении, словно он сказал некую непристойность.

— Идеями? — переспросила бабушка иронически.

— Ну да. Вот… совсем недавно писателей на дачах прятали, а они из себя истопников изображали. В семидесятые годы это было, Леонид Ильич Брежнев такие игры с писателями очень уважал! А тогда? Разве не скрывали?

У Анфисы загорелись глаза" и вдруг ей стало весело:

— Слушай, бабушка, а что? Это идея! Может, у нас на участке была подпольная типография?! Может, здесь «Искру» печатали?! И этот приезжал… как его…

— Кто?

— Бауман, вот кто!

Бабушка помолчала, а потом закурила.

— Почему Бауман?

— Ну, не знаю. Он вроде все эту «Искру» перевозил! Ну вот. В подполе был печатный станок, а через подземный ход они уходили, когда наезжал урядник. А?

Воцарилась пауза.

— Во всем этом нет ничего смешного, — отчеканила Марфа Васильевна через некоторое время и рассерженно постучала тонкой сигареткой о край пепельницы. Потом прищурилась и посмотрела на дым. — Решительно ничего, моя дорогая. Все это очень и очень печально. Игры с огнем никогда не кончаются ничем, кроме пожара. Они очень увлеклись, играя с огнем. Не знаю, при чем здесь наши предки, но… но это вполне возможно, — заключила она с печальной твердостью, как бы признавая и свою ответственность за содеянное. — Вы правы, Юра. Прадед, кажется, даже в Петропавловке провел несколько недель, именно за помощь «Народной воле». Отец потом его… поручился за него — или залог внес, что ли! Это они тогда все эту ерунду эволюционную из Германии привозили, из Дерпта. Все им казалось, что, как только они государя низложат, страна заживет по-другому, весело, радостно!.. Все будут трудиться на собственное благо и во имя высоких целей. Только твой Бауман, — язвительно заметила она, обращаясь к Анфисе, — тогда еще не родился.