Татьяна Устинова - Закон обратного волшебства Страница 54

Она кое-как оделась и даже не посмотрела на себя в зеркало. То, что не посмотрела, она отметила про себя с некоей печальной гордостью. Вот до чего довела ее жизнь — ей уже не до зеркала!

Мике очень хотелось есть, но на кухню она не заходила, ибо там, в раковине, лежал ее ночной трофей, с которого она тщательно смыла кровь, держа двумя пальцами за пластмассовую ручку. Потом намотала на кисть ком бумажных полотенец, морщась, старательно протерла его и все полотенца засунула в пакет, а нож, отвернувшись, как нашкодившая кошка от содеянной в углу кучи, кинула обратно в раковину.

Она не знала, что с ним делать! Ну откуда она может знать! Она тонкая, нежная, трепетная и вообще находящаяся на грани истерики!

Косясь, Мика проскочила дверь в кухню, замерла, подышала открытым ртом и выскочила на лестницу.

Она должна ехать.

То, непонятное и опасное существо в трубке, приказало ей действовать, и она должна действовать.

Прямо сейчас, немедленно.

А потом она придумает, куда девать нож. Обязательно придумает.

Дело сделано. Оно была сделано даже лучше, чем предполагалось сначала, потому что неожиданные обстоятельства облегчили ему работу.

Нет, все-таки все бабы — дуры. Даже не просто дуры, идиотки!..

Ту, что предала его так ужасно, он накажет.

Нет, он уже наказал ее, и ему весело было думать, как она сейчас страдает. Он заставил ее страдать, а она — коза драная! — думала, что ему это не под силу.

Однажды он слышал интервью со следователем Генеральной прокуратуры. Следователь был молодой, ироничный мужик, на собеседников посматривал малость свысока — ах, как он мечтал, чтобы у него самого получалось так посматривать на людей! — и говорил всякие интересные вещи.

Такие интересные, что он даже не пошел к холодильнику за второй бутылкой пива, что редко с ним случалось.

Следователь объяснял, что есть разные категории преступлений. В частности, две. Первая — преступления, которые раскрываются, и, соответственно, преступники, которых удается поймать. И вторая — преступления, которые не раскрываются, и, соответственно, преступники, которых поймать не удается.

И об этих, вторых, ничего не известно! То есть решительно ничего — их нет! Их так и не удалось поймать! Никто не знает, какие они. Никто не знает, что они думают, что чувствуют и как ведут себя, когда готовят свои преступления. Иногда эти преступления бывают очень сложными, иногда менее, но про людей, которые их совершили, все равно ничего не известно.

Вот поэтому все зависит от того, кто совершает преступление.

Если человек достаточно умен и осторожен, изобличить его нельзя.

Нельзя!..

Он не даст так называемому следствию ни малейшего шанса. Он слишком умен и хитер, чтобы позволить себя поймать. Он обведет всех вокруг пальца, а те, кто пытается его изловить, ничего не смогут с ним поделать, потому что они ничего про него не знают. Про его психологию, мысли и чувства!..

Потому что он умнее их.

С тех пор, с той самой передачи, он знал, что отомстит, но сделает это так, что никто и никогда не сможет до него добраться? Он долго планировал свое преступление, он знал, что оно должно быть сложным, но не слишком, с упоением рисовал схемы и чертил ведомые только ему одному знаки.

Да. Так и только так.

Он накажет беспутную бабу, переведет все стрелки на того, кого ненавидит, он уберет с дороги врага.

И это будет победа! Его победа, и в тайне он станет смяться над ними, потому что они никогда не узнают, кто так ловко и безошибочно сумел отомстить сразу всем, всем!..

Он представлял это себе так живо, так отчетливо, что даже по ночам ему снился его триумф и их поражение.

Он воображал, как баба будет рыдать и метаться, как она станет биться головой о стену — он видел такое в кино, — как тюлень будет ворочаться, не понимая, как такое случилось и почему его вот-вот поволокут на убой.

Он воображал, как тюлень будет чувствовать себя на зоне, такой важный, такой уверенный в себе, такой большой начальник, которому до всего и до всех есть дело — с уголовниками в лагерном бараке! Они, по слухам, не любят выпендрежа, а тюлень горазд повыпендриваться, и жизнь у него там будет не сахар. Хорошо, если не «опустят», а ведь могут, могут!.. Он хохотал, представляя себе тюленя в роли последней лагерной шлюхи. Он на самом деле хохотал, и пиво проливалось на живот и на майку, и ему радостно было думать о том, что он уже все знает, что он уже давно все решил, а они еще ничего не знают, и остались уже считанные дни — совсем немного!

Дело, подвернувшееся ему попутно, казалось гораздо менее значительным, но и его он доведет до конца. Отныне он все свои дела станет доводить до конца, не зря же следователь из телевизора учил его именно этому!

Он не войдет в историю, потому что о нем никто, никогда и ничего не узнает. Он убивает не за тем, чтобы попадаться.

Он не войдет в историю, да ему и не надо, самое главное, что он накажет их всех, разом, и один будет знать, что это дело его рук. Ему достаточно того, что об этом знает он сам.

Да, вполне достаточно.

Он сейчас же отправится туда и станет свидетелем собственного триумфа!

Он знал, что преступления, как правило, раскрываются по горячим следам, и был абсолютно уверен, что никаких следов не оставил.

Он ни за что не попадется, и это самое главное.

Анфиса Коржикова вошла в тесный асфальтовый двор, заставленный большегрузными машинами — откуда они взялись в центре Москвы? — и огляделась по сторонам.

Посреди двора, как-то боком к выезду, стояла здоровенная представительская машина, и было видно, что стоит она тут как бы «неспроста», и Анфиса вдруг подумала, что стряслась беда.

Ощущение беды было разлито повсюду — даже в том, как стояла эта машина, мешая всем, и фуры, выстроенные в ряд за ней, выглядели беспомощными, как слоны в клетке, недоумевающие, как они туда попали. И в том, как возле крыльца с длинным козырьком столпились какие-то мужики и курили, тоже было ощущение беды. Они казались странно возбужденными и как будто сдерживающими возбуждение. На Анфису посмотрели мрачно, даже разглядывать не стали, а обычно ее разглядывали.

Она отвернулась от мужиков и осмотрела асфальт, на котором таяла переливчатая масляная пленка. Худосочные московские липы по периметру асфальтового пятачка выглядели очень черными, словно сожженные огнем или морозом. На них сидели нахохлившиеся галки, по две на каждой. За низкой кирпичной стеной грузили что-то металлическое, сильно лязгающее.

— Коля, Коля, тудыть твою!.. — громогласно распоряжались там, за забором. — Ты тудой не бросай, ты сюдой бросай!..

Под стеной еще не растаял снег, из-под темной кучи текли ручьи, смывали масляную пленку с асфальта, под фурами собирались лужи.