Элизабет Адлер - Богатые наследуют. Книга 2 Страница 57

– Этот стол из монастыря тринадцатого века, – сказал ей Франко, словно был экскурсоводом в музее. – Мне нравится думать о тех давно исчезнувших монахах, собиравшихся за ним на скромную трапезу, когда теперь мы обедаем с такой роскошью. У каждой вещи в этом доме есть своя история; стол в библиотеке принадлежал кардиналу Ришелье, вазы – китайскому императору времен Третьей династии, серебро когда-то украшало стол королевы Англии Анны. Думаю, я так люблю эти осколки чужих жизней потому, что у меня нет своей собственной реальной жизни. Эти четыре стены – границы моего мира. Сады – около десяти акров – это моя страна. Я король этой маленькой империи, Поппи, хотя теперь она простирается на несколько континентов. Но то, что ты видишь, это мой собственный внутренний мир. Одну треть этой тюрьмы я наследовал, другую треть я создал сам, но решетки, окружающие последнюю треть, создали люди, которые предали меня.

Лакей в белых перчатках поставил перед ними маленькие хрустальные вазочки с икрой, и крошечные серебряные ложечки звякнули о стекло.

– Я рад, что ты приехала, – сказал Франко, накладывая блестящие черные зернышки на хрустящий хлеб, – потому что ты теперь своими глазами сможешь увидеть, на что это все похоже. Попробуй икру. Это – белуга, моя любимая.

– Я даже и не знала, что она тебе нравится, – сказала Поппи, почувствовав непонятный укол боли.

Он улыбнулся, кивая головой.

– Мужчина, который ловил форель в ручье Монтеспана и пил теплое молоко от коровы, больше не существует, Поппи. А это – компенсация; человек в тюрьме получает самую лучшую еду, которую он только может себе позволить. Так что сегодня вечером у нас с тобой все самое лучшее – шампанское, икра, телятина с трюфелями в белом вине, лучшие вина. Чего еще может желать мужчина?

Гнев вспыхнул в глазах Поппи, когда она смахнула хрустальное блюдо, изысканные бокалы и серебро королевы Анны на пол.

– В какую игру ты играешь, Франко? – прошипела она. – Что здесь происходит? Я здесь потому, что ты не приехал ко мне. Я ждала. Я боялась за тебя, я думала о тебе. Я люблю тебя, Франко!

Ее лицо было смертельно бледно, и голубые глаза блестели в свете свечей, когда она вскочила, выдергивая гребенки и шпильки из своих волос.

– Посмотри на меня, – потребовала она, когда они упали ей на плечи сверкающим тяжелым водопадом. Она вынула из ушей серьги, сняла жемчуга с шеи и кольца со своих пальцев. Она расстегнула красное шифоновое платье, и оно скользнуло к ее ногам. Она намеренно не надела белья, потому что знала, что он сразу возьмет ее в свои объятия, и будет заниматься с нею любовью, и теперь она стояла, обнаженная, напротив него.

– Вот какая я! – кричала она. – Такой я была для тебя в Монтеспане. Такой была женщина, которую ты обнимал, женщина, которой ты говорил, что любишь ее. А ты говоришь со мной об икре и кардинале Ришелье с его столами – когда все, чего я хочу – это снова услышать, что ты любишь меня, что ты рад меня видеть.

Ее голос упал до шепота.

– Я хочу, чтобы ты сказал мне – ничего на свете не имеет значения… кроме нас с тобой.

Франко вспомнил все жестокие вещи, которые он совершил в своей жизни. И он знал, что ни один из его поступков не был более жестоким, чем то, что он собирался сделать сейчас.

– Я больше не свободный человек, Поппи, – сказал он тихо. – Я больше не могу сказать тебе этих слов.

Наклонившись, он поднял с пола платье, медленно натягивая его снизу на ее тело, – на каждую пядь этого тела, которое он так любил. Его руки были у нее на плечах, и он всматривался в это любимое лицо; тронутая розовым румянцем алебастровая кожа, веснушки на носу, мягкий, страстный, трепетный рот – и ее голубые глаза, блестевшие от слез и отчаяния… Он в последний раз скользнул руками по ее непокорным рыжим волосам, заставляя себя запомнить, как она выглядит, как чувствует, аромат гардений, исходящий от ее кожи…

– Жестоко запереть бабочку в мире ружей, зла и неожиданной смерти, – прошептал он. – Она не выживет. Ты наконец узнала правду. Уходи домой, Поппи. Уходи, умоляю тебя.

Она знала, что все бесполезно; не было ничего, что она могла бы ему сказать… ничего, что изменило бы его решение. Она подумала о ребенке Франко, которого носила под сердцем. Это была выигрышная карта в любовной игре. И если она скажет ему, он, возможно, смягчится… Но как она могла? Она обречет невинное дитя на жизнь в четырех стенах – с наследством, которое ни один человек в здравом рассудке не захотел бы принять.

Франко позвонил в колокольчик, вызывая слугу.

– Помни, Поппи, – сказал он тихо. – Если с тобой что-нибудь случится, если тебе будет нужна помощь… ты только позвони.

Она кивнула, глядя на него в последний раз. А потом повернулась и выбежала из комнаты.

ГЛАВА 49

1907–1908, Франция

Еще до того, как ее беременность стала заметна, Поппи покинула Париж и уехала с Неттой в Монтеспан, оставив Numéro Seize на попечение Симоны. Был конец сентября, и ферма выглядела идиллической под спокойным голубым небом. Дул свежий ветерок, в садах было много яблок, слив и груш; запряженные лошадьми тележки сновали туда-сюда по проселочным дорогам, когда Нетта с Поппи отправлялись в деревню или просто гуляли по лугам и полям. Иногда они ездили в Орлеан, где покупали вещи для ребенка, восторженно ахая при виде крошечных распашонок и башмачков, рубашечек, обшитых нежными кружевами.

Щеки Поппи порозовели от солнца, она расцвела на свежем воздухе и пополнела из-за растущего ребенка. Она запрещала себе даже вспоминать о Франко, боясь, чтобы ее отчаяние не повредило еще не родившемуся малышу, – вместо этого она посвятила всю себя ребенку. Она могла часами лежать в высокой сочной траве на берегу ручья, глядя, как в прозрачной прохладной воде стремительными сверкающими лучиками мелькает форель, и чувствуя себя словно матерью земли, и удивлялась этому не ведомому прежде ощущению. Конечно, она знала ответ – она носила ребенка любимого человека. Если у нее не может быть Франко, у нее будет его дитя, и она хотела этого больше всего на свете. Она представляла себе дочку, с ее рыжими волосами и его карими глазами, но когда ребенок, наконец, родился – за два дня до Рождества, – это был мальчик.

Она долго и напряженно думала, прежде чем выбрать ему имя; она не могла назвать его Франко – в честь его отца; и хотя ей хотелось назвать его Ником – в честь своего «отца», которого она любила, ей почему-то казалось, что это будет нехорошо. И она ни за что на свете не согласилась бы назвать его Джэбом, потому что этим воспоминаниям лучше всего умереть. Ей хотелось дать ему имя, которое бы имело отношение к ней самой. В конце концов она назвала его Роган, вспомнив о своей ирландской крови. Но фамилия, которую она вписала в свидетельство о рождении, была не Мэллори и не Мальвази… Она изобрела ее сама – потому что ее сын не должен наследовать пятен прошлого – ни своего отца, ни своей матери. Когда он станет старше и начнет задавать вопросы, она подумает, что ему ответить, а пока он был просто Роган.