Кэтрин Уэбб - Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли Страница 8

— Лия, я так по тебе скучал, — прошептал Райан, дотрагиваясь губами до ее волос; его слова коснулись ее словно крылья бабочек.

И Лия молча сдалась.

Ее разбудил шум дождя, да еще с градом, барабанившим по оконной раме. В маленькой комнате было темно и сумрачно, в кровати тесно. Райан лежал, повернувшись к стене, спиной к ней, и крепко спал. Стараясь не шевелиться, Лия оглядела комнату, заметила, где лежат ее вещи, разбросанные накануне. Секунду она искала способ исправить то, что было сделано, и поняла, насколько это тщетно. Лия закрыла глаза и позволила отчаянию завладеть ею — все равно как оказаться под землей, задыхаться, не находя выхода. «Я никогда не освобожусь».

Но в следующий миг на красно-черном фоне перед закрытыми глазами выплыли строки из писем женщины по фамилии Кэннинг. «Все пошло прахом. Я собиралась все уничтожить… лежит тут под полом… он родится среди мрачных теней».

Здесь есть что искать, есть какая-то тайна, смысл. Нужно не просто установить личность погибшего солдата, но узнать, что же привело в такое отчаяние эту женщину, что так напугало ее. И почему человек, которому она писала, ни разу ей не ответил, почему он сохранил при себе только эти два письма, почему она считала, что в один прекрасный день ему придется что-то доказывать.

Словно спасательный круг, за который можно ухватиться, разрозненные нити этой истории протянулись к Лии. Если сосредоточиться, если собрать волю в кулак, она сможет их связать. Первым делом ей необходимо уехать. Не будя Райана, не разговаривая с ним, не прощаясь, — наплевать, что его запах остался у нее в волосах, на пальцах, на губах, словно следы наркотика, который помогает жить, одновременно убивая. Она неслышно поднялась, оделась, взяла с пола копии писем, сложила и убрала в сумочку. На постель она не посмотрела, записки не оставила. Когда Лия выходила, ей показалось, что она уловила краем глаза какой-то блеск, как будто луч света мелькнул между подушками и простыней. Как будто глаза у Райана были открыты, когда она выскальзывала из комнаты.

1911 год

По утрам в доме прохладно и тихо, он залит ярким солнечным светом, в котором сверкает каждая пылинка, паря в неподвижном воздухе и медленно опускаясь на мебель. Когда Кэт чистит камины или ковры, пыль вокруг поднимается клубами, чтобы тут же осесть и через мгновение снова подняться в воздух под щеткой. Она рада, что Эстер в этот час спит и не видит, насколько тщетны попытки избавиться от пыли. Люди здесь насквозь пропылились. Дома пропылились. Кэт снова и снова обтирает пальцы о фартук — ей неприятна мысль о том, что пыль прилипает к ее коже. Она убирает комнаты на первом этаже и накрывает стол к завтраку раньше, чем спускается Эстер. Иногда ее зовут наверх, чтобы она помогла Эстер одеться. Затем, когда викарий возвращается с утренней прогулки, они с Эстер садятся завтракать, а Кэт идет наверх, собирает грязное белье, штопает, застилает кровати, убирает в спальне и ванной, в коридоре наверху. Проветривает комнаты для гостей, хотя еще не видела в доме ни одного гостя: открывает ставни в комнатах, куда никогда никто не заглядывает, затем, когда солнце клонится к вечеру, снова их закрывает. Она гоняется за мухами, хлопает мухобойкой, а когда они поднимаются слишком высоко, наблюдает за ними, с надеждой думая, что они все равно умрут.

Кэт глохнет от тишины. В Лондоне всегда стоял гул, неумолчный гул большого города, даже на их респектабельной Бротон-стрит. Утром, когда она открывала ставни, ее встречало гудение жизни. Цокали запряженные в кебы лошади, стальные лошадиные подковы высекали искры из булыжников мостовых, по которым ступали их костлявые жилистые ноги; проезжали автомобили, и моторы у них тяжело дышали, словно загнанные собаки. Мальчишки на велосипедах, тележки с товарами, грохот тяжелых подвод. Голоса прохожих тоже вливались в общий хор. Можно было разглядывать людей, проходивших мимо, следить за модой. Теперь же, когда Кэт открывает ставни, ее приветствует зеленый пейзаж, раскинувшийся на три стороны от дома, без всяких следов человеческого присутствия. Небо широкое и высокое, а из звуков слышно лишь птичье пение. Иногда проедет телега, иногда залает собака. Это лишает ее энергии, но Кэт не в силах противиться, она ловит себя на том, что нарочно мешкает, задерживается у окна, которое должна мыть, взгляд ее смягчается, устремляясь в эту новую, тихую даль. Ее телу необходимы эти минуты отдыха, каких у нее никогда не было раньше. Она работает с двенадцати лет, она привыкла к работе. Но Холлоуэй[1] сделал ее слабой, колени у нее дрожат, стоит лишь подняться из полуподвального этажа на чердак.

Завтракают они с миссис Белл в кухне за деревянным столом. Стул экономки угрожающе поскрипывает под ней, полностью скрытый ее телесами. Видны только тощие деревянные ножки, шатающиеся под ее грузом. Однажды, думает Кэт, они подломятся. И она не сможет удержаться от смеха, глядя, как это случится. Она мысленно проигрывает эту сценку: миссис Белл барахтается на полу, словно упавший на спину жук, и не может встать.

— Над чем это ты потешаешься? — с подозрением спрашивает миссис Белл.

— Представила себе, как вы будете кататься по полу, если стул сломается, — чистосердечно отвечает Кэт.

— Вот нахалка! — восклицает миссис Белл, пристально глядя на нее широко раскрытыми глазами, однако не находит что ответить, и Кэт, похихикав, возвращается к своей овсянке.

Теперь, чтобы поесть, Кэт приходится сосредотачиваться странным образом. Сосредотачиваться на том, чтобы не замечать, что она делает. Если она ощущает запах, структуру пищи — наступает краткий миг удушья при глотании… Тогда ею овладевает паника, и есть невозможно.

— Я все думаю, за что тебя посадили? — произносит наконец миссис Белл. — Не иначе как за наглость, когда ты в очередной раз не смогла прикусить язык! И кому же ты в тот раз надерзила? — спрашивает она, стараясь придать голосу злости, но не в силах скрыть любопытства.

Однако Кэт не может ответить. При упоминании о тюрьме ее горло сжимается, и ложке каши некуда деться. Она чувствует, как овсянка поднимается, липнет к стенкам горла. Она бежит к раковине, кашляет и извергает ее из себя.

— Господи спаси! Да что с тобой такое? — восклицает миссис Белл, и ее щеки идут красными пятнами. — Неудивительно, что ты как воробей! Хозяйка об этом узнает.

— Если я буду меньше есть, она сможет здорово сэкономить, — выдыхает Кэт, утирая подбородок тыльной стороной ладони.

Миссис Белл возмущенно фыркает, когда Кэт возвращается за стол и отодвигает от себя миску с овсянкой.

— Не переводи зря еду! Отдай мне, — говорит миссис Белл и зачерпывает из миски своей ложкой. Она снова щурится на Кэт. — Что это за значок ты носишь? — Миссис Белл нацеливает палец на маленький кругляшок из серебра с эмалью, приколотый к воротнику Кэт.

— Моя медаль за Холлоуэй. Друзья вручили мне ее в знак того, что я пострадала за общее дело, — говорит Кэт, и ее пальцы тянутся вверх, чтобы коснуться медали.

— Не думаю, что этим стоит гордиться, — колко произносит экономка.

— Вы заблуждаетесь.

— В любом случае нечего так выставлять ее напоказ. Носи под одеждой, если тебе охота, но чтобы я ее больше не видела, — отрезает миссис Белл, резко мотнув подбородком.

Кэт сердится, однако делает так, как было приказано.

Кэт вызывают в гостиную после обеда, когда она поднимается к себе, чтобы немного отдохнуть. Руки у нее красные и сморщенные от мыльной пены; ногти, успевшие отрасти за неделю до переезда сюда, снова обломаны. Жена викария одета в белое муслиновое платье с рюшками по вороту, на манжетах и по подолу. В талии ее перетягивает корсет, но она все равно широкая и какая-то мягкая. Ее грудь вздымается над китовым усом, выпирает в стороны, к подмышкам. И лицо у нее такое же: широкое, мягкое, располагающее. Руки, напротив, маленькие и тонкие, пальчики с блестящими розовыми ногтями. Ножки крохотные. В туфлях на высоких каблуках она похожа на волчок.

— А-а-а, Кэт! — Эстер улыбается. — Хотела узнать, не будете ли вы так любезны отнести это на почту и отправить? Спасибо, деточка. И может быть, захватите к чаю несколько мадленок? На Бродвее есть великолепная кондитерская. Миссис Белл это не одобрит, но, поскольку она не в силах теперь замесить тесто, у меня нет выбора! — Эстер произносит эти слова с легким смешком.

Кэт берет письмо и предложенные Эстер монеты, возмущенная до глубины души, что женщина, которая старше ее всего на несколько лет, называет ее «деточкой».

— Слушаюсь, мадам, — произносит она спокойно.

Лицо у Эстер несколько омрачается. Кэт замечает, что взгляд хозяйки скользит мимо нее, к письму. Как будто она боится смотреть в глаза новой служанке.

— Вы же знаете дорогу до Тэтчема? — спрашивает Эстер.