Светлана Сухомизская - Легкие следы Страница 8

Но этого сделать я, конечно, не могла – я не могла держать в руках даже тюльпаны, они все время выскальзывали из слабеющих пальцев, и мне пришлось положить их на колени. Но и совершенно впасть в сладкую истому не могла, как мне этого ни хотелось.

Маленькая, но зловредная трезвомыслящая часть сознания требовала от меня не терять голову, пока я не получу взамен утраченного в свое полное и безраздельное распоряжение сердце того, кто так взволнованно и страстно заглядывал мне сейчас в самую душу.

Ну, пусть не сердце. Но хотя бы тело!

– Только раз… в холодный… зимний… ве-чер…

Перед глазами у меня все поплыло, и я изо всех сил вцепилась в подлокотники, чтобы не потерять равновесие и не съехать на пол. Или – не взлететь над креслами.

– Мне так хочется… лю-бить…

Краткая тишина – и обвал аплодисментов… Я сделала глубокий судорожный вдох, словно человек, только что вынырнувший из-под воды…

– Да, с внешними данными у него все в порядке, а вот с чувством меры плоховато. Наигрывает так, что у меня сейчас начнется сахарная интоксикация, – процедил брюнет.

Господи, дай мне сил не повернуться и не ударить его сумкой!

– И какой-то он непластичный. Шея напряжена, спина деревянная…

– Послушай, ты мне лучше прямо скажи, он нам подходит или нет? Потому что ты в нем уже столько недостатков нашел, а я вот как-то смотрю, и мне, пожалуй, парнишка нравится…

Пергидролевая блондинка в декольте, щедро открывавшем не первой свежести грудь, поднесла Станиславскому букет бордовых роз, усыпанных золотыми блестками и завернутых в модную сетчатую материю ядовито-зеленого цвета. Старику Фрейду наверняка пришлась бы по вкусу и блондинка, и ее букетик, тем более, что та, протянув букет, как бы невзначай оставила свою руку на руке Станиславского. Мизансцена как нельзя более располагала к галантному поцелую в запястье, но Станиславского явно нельзя было ни смутить, ни обескуражить – рука была не поцелована, но пожата с нежной улыбкой и мягким мерцанием желтых глаз.

Я изо всех сил искала в этих глазах хотя бы отблеск насмешки, но нет – там не было на нее даже намека. Насмешка была в самих движениях, в поклоне, в повороте головы, только блондинка, конечно же, не могла ничего заметить – она находилась слишком близко, чтобы заподозрить недоброе. И тут я поняла, что Станиславский, чтобы там не говорили двое, сидящие позади меня, очень хороший актер и очень умный человек.

И кажется, не очень добрый.

Пока я размышляла о свойствах натуры Станиславского, тот уже отправил букет в кучу к другим цветам и сказал в микрофон:

– Для меня огромная радость видеть вас всех здесь и сейчас. Так хочется верить, что эта встреча – не напрасна, потому что музыка остается в сердце дольше, чем любовь. Ведь любовь – это только дым…

В зале снова всхлипнули, гитарные струны снова заныли, и Станиславский запел про дым, попавший в глаза.

– Да, – мрачно сказал кудрявый. – Красоты ему положили с избытком. А вот за умом он в очереди последний стоял.

«Угу, – еле слышно пробурчала я, – а вам, уважаемый, сказали очередь не занимать, на вас все равно не хватит».

– Ой, да брось ты, Март! Он не глупее нас с тобой! Сказал как раз то, что дамочки хотели слышать! Ты просто сноб!

– Хорошо, беру свои слова назад. Надо придумать, как одним словом обозвать человека недалекого, но хитрого. Дурак – слишком расплывчатый и неточный термин, конечно же.

– Ладно, перестань. Красивый мальчик, девкам нравится, что еще надо? Гасов его построит, как надо, будет не герой, а сказка, пальчики оближешь!

– Кто бы сомневался. А раз мальчик неизвестный, ему больших денег платить не надо, очень удобненько. Впрочем, я бы этого мальчика вообще нанимал бы, как брали в старину подмастерьев – без денег, работать за еду и науку. И за славу, конечно. Ты только смотри, заключай с ним договор покабальней, а то потом его не укупить будет.

Всему на свете есть предел. Моему терпению, как оказалось, тоже.

– Уважаемые господа! – прорычала я. – Вы не могли бы беседовать где-нибудь в другом месте?! Здесь идет концерт, если вы до сих пор еще этого не заметили!

– О, простите великодушно, мы совсем упустили это из виду, – склонив голову набок и прижав руку к сердцу, ответил брюнет.

Моя попытка испепелить его взглядом потерпела крах. Похоже, бирюзовый шарфик защищал своего владельца не хуже, чем меховое манто – незнакомку из первого ряда. Впрочем, вся эта амуниция наверняка стоит таких денег, что я не удивлюсь, если она спасает своих владельцев даже от последствий атомного взрыва.

К счастью, вместо взрыва грянули аплодисменты.

– Нет, ты, конечно, прав. Мальчика надо брать. Смазливых дурачков сейчас пруд пруди, но таких красавцев мало. Надо еще написать для него несколько сладких песенок, чтобы он их исполнил в кадре, и одну чувствительно-прекрасную – чтобы звучала на титрах. Рейтинги взлетят до небес, а тут песни и песни можно выпустить на диске, все журналы напечатают на обложках сперва Графиню в новой роли, потом Виолетту в новой роли, а к последним сериям и до нашего мальчика очередь дойдет. Как, кстати, нарекли младенца?

– Будешь смеяться, Константин Станиславский…

– Не буду. Он сейчас цветочки сложит и запоет, я не хочу нервировать барышню, она и так страдает.

Барышня действительно страдала. Ее мучило отчаянное желание дать брюнету сумкой по уху, но воспитание в который раз помешало.

Над залом тем временем поплыло утро туманное, утро седое.

– А ты заметил, – свистящим шепотом сказал толстый, – что чем симпатичнее девушки, тем скромнее у них букеты?

Разумеется, мои тюльпанчики не шли ни в какое сравнение с роскошными букетами немолодых барышень из первых рядов, и значит, эти слова можно было смело принять на свой счет. Я тихонько хмыкнула. И невольно навострила уши в ожидании ответной реплики брюнета.

Но брюнет молчал. Молчал до тех пор, пока романс не закончился. А потом произнес, очень холодно и звонко, так что даже сквозь грохот аплодисментов, многократно усиленный акустикой зала, мне отчетливо было слышно каждое его слово:

– По-моему, сидеть на таких концертах и растрачивать душу, не говоря уж о времени, на какую-то красиво обтесанную дубину – глупость несусветная. Даже симпатичная девушка не должна вести себя как дура. А особой разницы между дурой с розами и дурой с тюльпанами я не вижу.

Я даже не заметила, как стихли аплодисменты – слишком сильно зашумела кровь в ушах. И почему меня так разозлили слова этого… этого… ух, не могу подобрать нужного слова … ну ладно, этого… человека!

– Мы встретимся с вами после небольшого антракта и вернемся из прошлого обратно в наши дни. Во втором отделении я спою для вас песни наших современников, – Станиславский откланялся и исчез за кулисами.

– Антракт! Как своевременно! – брюнет поднялся с кресла.

– Погоди, не торопись, дождемся Виолетту, – сказал блондин.

Я тоже встала, исполненная решимости все-таки пробраться к облюбованному местечку во втором ряду.

Станиславского между тем не отпускала со сцены ненавистная всем зрительницам дама в шляпке и манто. Как выяснилось, ее наряд дополняли перчатки по самые локти. Помогая себе жестами, дама что-то сказала Станиславскому – на его лице по очереди отражались, накладываясь друг на друга, изумление, смущение и радость – и протянула ему небольшую корзинку, полную белых нарциссов. Станиславский взволнованно поцеловал ее обтянутые красным перчаточным шелком пальцы, а меня насквозь прожгло где-то в районе солнечного сплетения.

Дура ты, дура! – одернула я себя. Не успела толком влюбиться, а уже начала ревновать. Он артист, успокойся! Мало ли, кому он целует руки! Мало ли, что он изображает! Он, может, сейчас в образе, и ты никогда уже не узнаешь – в каком. И вообще, неизвестно, где он лучше справляется с ролью – на сцене или за кулисами… Все они играют – кто на гитаре, кто на нервах… Не надоели тебе все эти мастера игры на струнных инструментах? Лучше бы настройщика какого-нибудь поискала…

Пока я распекала сама себя, дама, распрощавшись со Станиславским и позволив ему, наконец, убежать со сцены, уже шла по проходу между рядами в мою сторону.

И тут пришел мой черед разинуть от изумления рот.

Конечно, рассеянный свет и плотная вуаль отчасти скрывали черты ее лица, но остаться неузнанной она могла только в том случае, если бы надела на голову мешок из-под картошки, да и то вряд ли.

Дама в манто оказалась Виолеттой Луначарской.

Все, конечно, знают, кто такая Виолетта Луначарская, но вдруг вы – исключение? И даже если не исключение – кто же откажется лишний раз прочитать что-нибудь про Виолетту Луначарскую? Таких людей нет, кажется, даже среди самых больших ее ненавистников.

Каждый месяц лицо Виолетты появляется на обложке какого-нибудь глянцевого журнала. Про нее ходят сплетни, быстро становящиеся легендами. Ее обожествляют. Ее пародируют. Ее ненавидят. О ней известно всё – то есть, разумеется, практически ничего. Чем больше пытаются о ней выведать, тем с большей уверенностью понимают, что тому, кто хочет о ней говорить, рассказать о ней ничего не может, а тот, кто может – не скажет ни слова. Слава пришла к Виолетте на излете девяностых – до сих пор непонятно, откуда взялась эта слава, и неизвестно, откуда взялась сама Виолетта. Когда ей задают вопросы, она дает ответы с самым бесхитростным видом – но по окончании интервью обнаруживается, что сеть пришла из моря пустой, а золотая рыбка опять ускользнула.