Тайна Эвелин - Имоджен Кларк Страница 14

– Пип, милая, ты в порядке? – спросила мать, нарушив ход ее мыслей, и положила ладонь на ее руку. От этого прикосновения Пип опомнилась. Они сидели рядышком, обеим некуда было деваться. Теперь эта близость показалась Пип чрезмерной. Возникла необходимость вырваться, заручиться пространством вокруг себя, защититься, создать личное защитное поле. Она отодвинулась от матери, чтобы вскочить и сбежать.

– Все нормально, – сказала она. – Пожалуй, я пойду наверх. Мне просто надо…

Больше ничего не объясняя, она выскользнула из комнаты. Пип чувствовала себя бестелесной, как облачко дыма, такой хрупкой, что достаточно было чихнуть – и от Филиппы Роз апплби ничего не осталось бы.

– Крикни, если тебе что-то понадобится… – успела сказать ей в спину мать.

Пип поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, перешагивая через две ступеньки, ввалилась в свою комнату и захлопнула дверь, как уже делала много раз: сколько лестниц было преодолено, сколько дверей захлопнуто! Иногда ей казалось, что последние десять лет ее жизни, все ее достижения превратились в ничто. Никто здесь не понимал толком, что значит быть барристером. Ее отец разбирался в ее занятиях не лучше матери. Однажды она слышала, как он объяснял кому-то, что она зарабатывает защитой убийц; при этом он выпячивал грудь и следил, все ли в комнате внимают его рассказу. Пип сбилась со счета, сколько раз пыталась им втолковать, что барристеры бывают разные и что ни она, ни кто-либо из ее коллег не имеют дела с уголовным правом. Сначала она была удручена тем, что отец совсем не замечает ее другой, настоящей жизни, иначе он так не перевирал бы все, но потом она увидела, с какой гордостью он про нее рассказывает, и была вынуждена взглянуть на это иначе. Так ли важны подробности, если главное верно? Отец гордится ее лондонской жизнью, даже не понимая ее. Разве этого недостаточно?

Но чем ему гордиться сейчас? Кто она теперь? Остались в прошлом костюмы с иголочки, торжественные выходы из здания корпорации барристеров на глазах у замерших зевак, гадающих, что она за важная птица; нет больше статусного бойфренда и всех достоинств жизни с ним.

Жизнь за жизнь.

Пип лишилась почти всего; что у нее, собственно, осталось? Она привыкла гордиться тем, что делает, а не тем, кем является, своей внешней оболочкой, а не происходящим у нее внутри. Для нее все затмевал статус, статус ее вылепил, сформировал. Теперь, когда облетела мишура, что осталось? Ее волочило по жизни, и не за что было уцепиться. Какой ужас!

Пип залезла в постель, но вместо того, чтобы забиться под одеяло, уставилась на реликвии своего детства, сохраненные в этой комнате, как в храме. Она ощущала пугающее спокойствие. Всего за полгода все составляющие ее жизни, которые она считала надежными, рухнули или испарились. Почему же она не плачет? Где мучительные рыдания, жгучие слезы, оплакивание себя напоказ, причитания, что надо было заранее подготовиться к такому катастрофическому повороту? Ее глаза были неприлично сухими. Если не считать неожиданно случившегося с ней уклона в философствование, не вызывавшего, впрочем, огорчения, она чувствовала себя хо-ро-шо.

Но это же неправильно! Где шок? Неужели шаткое душевное состояние лишило ее способности осмыслить случившееся? Да, в последнее время для нее стало привычным внутреннее онемение, но сейчас она чувствовала нечто иное. То было не отсутствие эмоциональной вовлеченности, вызванное психической травмой, как раньше, а что-то ближе к принятию. Опасливо попробовав свою эмоциональную глубину, Пип заключила, что она в порядке. Она испытывала даже облегчение. Теперь Пип точно знала, где находится. После ухода из ее жизни Доминика в ней не осталось абсолютно ничего.

Она опустела, превратилась в вакуум, в ничто.

11

Эта ночь вышла бессонной, Пип даже не пыталась уснуть. Она осталась сидеть, прижавшись спиной к спинке кровати, и не отрывала взгляд от ночного неба в узком окне. Когда она удалилась в свою комнату, был только ранний вечер, и линялые ситцевые занавески так и остались незадернутыми, поэтому она угадывала ход времени по тому, как розовато-оранжевое небо превращается в темно-синее, а потом снова потихоньку начинает розоветь. Звезды замерцали, а потом погасли, тоненький месяц полз по своей неизменной траектории.

В три с чем-то ночи закукарекал петух. Когда она только вернулась на ферму, несносная птица будила ее каждое утро. В Лондоне ее сон не могли потревожить ни ночные гуляки, ни сирены, ни завывание противоугонных систем, но здесь жалобное кукареканье одного-единственного проказника вспарывало ее сон, словно нож.

«Какая ты после этого фермерская дочь», – усмехался отец в ответ на ее жалобы на петуха, и она думала: «Да, я не такая. Я не называю себя фермерской дочерью – по крайней мере, в разговоре с теми, чье мнение мне важно». Но отцу Пип этого, конечно, не говорила. Она не хотела, чтобы все вокруг знали о ее скромном происхождении, но еще меньше ей хотелось обидеть отца.

Наступило утро субботы, впереди простерся уик-энд, подобный чистой странице в тетради. Или в дневнике. Дневник! Из-за всей этой беды с неожиданным приездом Доминика и его последствиями дневник совершенно вылетел у нее из головы. От ее плана на уик-энд ничего не осталось. Но теперь, когда Доминик ушел – во всех смыслах этого слова, – что может стать лучшим способом отвлечься от неприятных мыслей о нем, чем возврат к плану А, временное погружение с головой в чужую жизнь?

Она откинула перину и спустила ноги с кровати. Дело было за малым: сбежать вниз, схватить дневник и шмыгнуть назад. Но стоило ей приоткрыть дверь своей спальни, как раздался голос матери:

– Это ты, Пип?

Пип охватило привычное раздражение. За раздражением последовал приступ клаустрофобии. Здесь даже вздохнуть нельзя было без того, чтобы кто-нибудь не заметил и не попытался удостовериться, что она дышит правильно.

Мать окликала ее из ванной, дверь которой была распахнута. В ее семье никогда особенно не заботились о соблюдении приватности. Пип это не тревожило, пока она здесь жила и не знала, что бывает по-другому, но с тех пор она приобрела другие привычки.

– Вчера вечером я вернулась с пластиковым пакетом. Не знаешь, где он? – спросила она мать, подойдя к лестнице.

– Пакет со старой книгой? Я убрала его в комод. Не хотела, чтобы Дом… – Мать осеклась на полуслове, выйдя