Шах и мат - Эли Хейзелвуд Страница 15

– Они, возможно, надеются хотя бы мельком увидеть…

Кто-то появляется в вестибюле – и Оз оборачивается вместе со всеми. Журналисты оживляются и принимаются за дело. Мне отсюда не очень видно: кто-то высокий с темными волосами, затем еще кто-то высокий с темными волосами, которых едва можно разглядеть за камерами и микрофонами. Вошедшие направляются прямиком к лифту. Что именно спрашивает у них пресса, я не слышу, только разрозненные слова, из которых не получается собрать предложение: «в форме», «награда», «Бодлер», «победа», «развал», «кандидаты», «чемпионат мира». К тому моменту, как я привстаю на цыпочки, двери лифта уже закрываются. Журналисты разочарованно бормочут, потом начинают расходиться.

Часть меня любопытствует, кто это был. Другая часть, та, которой снятся странные, реалистичные сны, где есть темные глаза и большие руки, хватающие мою королеву, почти уверена, что…

– Я вас зарегистрировала. – Дефне появляется из ниоткуда и раздает нам бейджики на ленточках. – Давайте сначала заедем в отель, оставим вещи и затем вернемся как раз к церемонии открытия.

Киваю, думая о том, чтобы успеть хоть немного поспать, но мужчина в возрасте с микрофоном в руках бодро шагает в нашу сторону.

– Гроссмейстер Оз Нотомб? – спрашивает он. – Меня зовут Джо Алински, я с сайта chessworld.com. У вас есть время для короткого интервью?

– Оз сейчас двадцатый, – шепчет Дефне мне на ухо, в то время как Оз учтиво отвечает на вопросы, в какой он форме, как проходят его тренировки, на что он надеется и что любит есть перед игрой (внезапно: мармеладных мишек).

– Двадцатый?

– Двадцатый в мире.

– Двадцатый в мире?!

– Шахмат.

– Да, точно.

Дефне ободряюще улыбается. Если учесть, что я жила и дышала шахматами почти десять лет и до сих пор помню игру, то я удивительно мало знаю о профессиональных шахматистах – возможно, из-за маминого запрета на участие в соревнованиях. Но Дефне никогда не позволяет мне ощущать себя полной идиоткой, даже когда я задаю идиотские вопросы.

– Первая двадцатка – это важно. Шахматисты оттуда уже не просто соревнуются с другими, они настоящие профи.

– А в чем разница?

– Кто угодно может играть в шахматы, но не все зарабатывают на них. Призовые деньги, спонсоры, рекламные контракты.

Я представляю, как во время Супербоула показывают рекламу «Маунтин дью» с участием шахматиста. «“Маунтин дью” – напиток гроссмейстеров».

– У Оза тоже стипендия?

– Как раз наоборот. Он платит некоторым гроссмейстерам в «Цугцванге», чтобы те тренировали его.

– Оу, – я обдумываю услышанное. – Он где-то подрабатывает?

Может быть, он развозит заказы в «Инстакарте»[20] с двух до пяти утра? Это объясняет, почему он вечно в дурном настроении.

– Не-а, но его отец – исполнительный директор в «Голдман Сакс»[21].

– А, – замечаю, что журналист из chessworld.com фотографирует Оза, и быстро выхожу из кадра.

Все это глупо. Сабрина и Дарси ночуют у друзей; маме немного лучше – она работает над несколькими статьями, которые принесут столь необходимые нам деньги. Я заверила их, что проведу день на Кони-Айленд с друзьями и переночую у Джианны. Получается, я все-таки вру им о том, чем занимаюсь, но вряд ли они узнают, где я была на самом деле, узнав меня на заднем плане фотографии Оза на сайте chessworld.com.

У меня паранойя. Это все из-за голода и усталости. Из-за того, что Оз не позволил мне съесть мой сэндвич. Настоящее чудовище.

– Эй, – говорит Джо Алински, внезапно переключаясь с Оза на меня, глаза подозрительно прищурены, – а ты не та девчонка, что…

– Простите, Джо, нам нужно пойти освежиться перед турниром. – Дефне хватает меня за рукав и тянет в сторону выхода. Утренний воздух и без того нагрелся.

– Он что, со мной разговаривал?

– Мне что-то захотелось «Старбакса», – говорит она, уходя прочь. – Хочешь «Старбакс»? Я угощаю.

Я хочу спросить Дефне, что происходит. Но лимонад со льдом, киви и карамболой сильнее, поэтому я догоняю ее и больше ни о чем не спрашиваю.

Когда я сажусь за доску, чтобы начать первую партию, напротив меня уже сидит мужчина, который мог бы быть моим дедушкой. Сердце трепещет, ладони потеют, и я не могу перестать покусывать губу изнутри.

Не уверена, когда это началось. Все было в порядке еще десять минут назад: я спокойно рассматривала набившихся в зал людей и размышляла о том, уместно ли было приезжать сюда в лиловом сарафане и насколько сильно меня волнует чужое мнение. Затем организаторы турнира объявили о его начале, и вот я здесь. Боюсь разочаровать Дефне. Боюсь ощущения горечи в горле, которое появится там, если я проиграю.

Не помню, когда в последний раз так нервничала, но это неважно, потому что спустя двенадцать ходов победа остается за мной. Мужчина вздыхает, пожимает мою ладонь, и у меня остается сорок пять минут, которые надо как-то убить. Я бесцельно брожу, временами останавливаясь у чужих досок, затем фоткаю помещение и отправляю Истон.

МЭЛЛОРИ. это все твоя вина

БОУЛДЕР ИСТОН ЭЛЛИС. Где ты?

МЭЛЛОРИ. какой-то турнир в Филадельфии

БОУЛДЕР ИСТОН ЭЛЛИС. Подруга, ты что, на Открытом чемпионате Филадельфии???

МЭЛЛОРИ. возможно. как тебе на вкус высшее образование?

БОУЛДЕР ИСТОН ЭЛЛИС. Я сплю три часа в день и записалась в группу импровизации. Вытащи меня отсюда.

МЭЛЛОРИ. ржунимагу расскажи про группу импровизации

Внизу экрана появляются три маленькие точки, свидетельствующие о том, что Истон набирает сообщение, но внезапно они исчезают. Я не получаю ответа ни через пять минут, ни через десять. Представляю, как к ней подходит ее новая подруга и она тут же забывает обо мне. В ее соцсетях уже и так полно селфи с новой соседкой по комнате.

Я кладу телефон в карман и направляюсь на следующую партию, которую с легкостью выигрываю, как, собственно, третью и четвертую.

– Превосходно! – говорит мне Дефне, пока мы делим пачку «Твиззлерс»[22] из магазина во внутреннем дворе.

Она тайком курит и всем своим видом показывает: «Не забывай, я такой себе образец для подражания».

– Помни, здесь играют на выбывание. Чем дальше проходишь, тем сильнее оппоненты и сложнее победить. – Дефне замечает мое недовольное лицо и толкает меня плечом. – Это шахматы, Мэллори. Их специально придумали, чтобы делать людей несчастными.

Она права. Я ощущаю вкус подступающего поражения в последней партии дня, когда понимаю, что теряю ладью, затем слона в партии с женщиной, которая пугающе похожа на мою библиотекаршу из средней школы. Не-миссис-Ларсен – суетливый, нервный игрок. Она годами думает над каждым следующим ходом и поскуливает всякий раз, когда я передвигаю фигуру вперед. Разрываюсь между тем, чтобы начать рисовать на листочке с протоколом и представить, что я в зоопарке и наблюдаю за вольером с ленивцем, который давно не двигался. Игра тянется до конца тура, пока время не истекает и мы обе не загоняем друг друга в угол.

– Ничья, – равнодушно констатирует судья, изучая нашу доску. – Черные проходят дальше.

Это я. Я перехожу на следующий этап, потому что у меня слабость[23]. Знаю, партии, сыгранные вничью, довольно распространены, но я огорчена. Расстроена. Нет… я в ярости. Зла на саму себя.

– Я наделала кучу ошибок. – Вгрызаюсь в курагу, которую Дефне дает мне после игры. Меня раздирает от желания попинать стену. – Мне нужно было переместить ладью на с6. Она трижды почти сделала меня – ты видела, как близко она подобралась своим слоном к моему королю? Это было просто избиение младенцев. Не могу поверить, что кто-то вообще подпустил меня к доске ближе чем на десять футов.

– Ты выиграла, Мэллори.

– Это была катастрофа! Здесь нужна консультация федерации – не думаю, что заслужила эту победу.

– Тебе повезло, что в шахматах заслуженные и незаслуженные победы ничем не отличаются.

– Ты не понимаешь. Я налажала…

Дефне кладет руку мне на плечо. Я замолкаю.

– Вот. Вот это чувство, которое ты сейчас испытываешь. Запомни его. Сохрани.