Любовь в холодном климате - Нэнси Митфорд Страница 16

Леди Монтдор задалась целью завоевать мое сердце и, конечно, преуспела. Это было не очень трудно: я была юна и пуглива, она – стара и величественна, и требовался только какой-нибудь случайный намек на взаимопонимание, улыбка, проявление сочувствия, чтобы заставить меня думать, что я действительно ее люблю. Дело в том, что у нее было обаяние, а поскольку обаяние, соединенное с богатством и видным положением, почти неотразимо, так случилось, что ее многочисленными ненавистниками являлись обыкновенно люди, которые никогда с ней не встречались или которых она намеренно унижала или игнорировала. Те, кому она хотела понравиться и прилагала к тому усилия, будучи вынуждены признать, что в целом ей нет оправдания, были, однако, склонны говорить так: «…но все равно она очень мила со мной, и я не могу не относиться к ней с симпатией». Она же сама, разумеется, никогда ни секунды не сомневалась, что ее обожают, причем во всех слоях общества.

Перед моим отъездом из Хэмптона утром в понедельник Полли повела меня наверх, в спальню матери, чтобы я попрощалась. Часть гостей отбыла накануне вечером, другие уезжали сейчас, все они катили в громадных, богатых автомобилях, и дом был похож на большую школу, разъезжающуюся на каникулы. Двери спален, мимо которых мы проходили, были открыты, обнажая горы мусора в виде использованных бумажных салфеток и неубранные постели, слуги сражались с чемоданами, а гости торопливо и с превеликим трудом натягивали на себя пальто. Казалось, все вдруг в срочном порядке вдруг ввязались в какую-то борьбу.

Комната леди Монтдор, как мне помнилось еще со старых времен, была огромной, больше похожей на бальную залу, чем на спальню, и украшенной в соответствии со вкусами эпохи ее молодости, когда она была еще невестой. Стены обиты розовым шелком, отделанным белым кружевом, на возвышении покоится грандиозная плетеная кровать с занавесями из розовой переливчатой ткани. Мебель белая, с пухлой розовой атласной обивкой, окаймленной розами из лент. Серебряные вазы для цветов на всех столах и множество фотографий в серебряных рамках, большей частью с изображениями королевских особ. Сердечность надписей на фотографиях была обратно пропорциональна реальной значимости персонажа. Царствующие монархи довольствовались просто именем, данным при крещении, буквой R[38] и иногда датой, тогда как изображения бывших королей и королев, эрцгерцогинь и эрцгерцогов были усеяны словами «дражайшей» или «дорогой Соне» и «с любовью», написанными на их шлейфах и форменных брюках.

В центре всего этого пышного обрамления сидела в кровати леди Монтдор, окруженная массой кружевных подушек, и пила крепкий чай, представляя собой довольно комичную фигуру с жесткими седыми завитыми волосами, облаченная, судя по всему, в куртку от мужской полосатой фланелевой пижамы, на которую был накинут украшенный перьями палантин. Полосатая пижама была не единственным неуместным штрихом в комнате. На кружевном туалетном столике с большим зеркалом из чистого серебра, среди серебряных и эмалевых щеток, флаконов и коробочек с бриллиантовыми монограммами лежала простая черная щетка для волос и баночка кольдкрема «Пондз», а среди изображений членов королевской семьи валялись ржавая пилка для ногтей, сломанный гребень и клочок ваты. Пока мы разговаривали, вошла горничная и, недовольно цокая языком, собралась убрать все эти вещи, но леди Монтдор велела их оставить, так как она еще не закончила.

Ее одеяло было усыпано газетами и распечатанными письмами, в руках она держала газету «Таймс», аккуратно сложенную на рубрике «Придворный циркуляр» – вероятно, единственной части этого издания, в которую она когда-либо заглядывала, поскольку новости, как она говорила, всегда можно собрать по крупицам и в гораздо более занимательном виде от тех, кто их создает. Думаю, ей было приятно, когда она, словно с молитвы, начинала день с сообщения о том, что Мейбл, графиня Эйрли, сменила леди Элизабет Моушн в качестве фрейлины королевы. Это означало, что мир по-прежнему вертится в соответствии с законами природы.

– Доброе утро, Фанни, дорогая, – сказала она, – полагаю, тебя это заинтересует.

Она протянула мне «Таймс», и я увидела, что наконец-то объявлено о помолвке Линды с Энтони Кресигом.

– Бедные Алконли, – продолжала леди Монтдор тоном глубокого удовлетворения. – Неудивительно, что им это не нравится! Какая глупая девочка, что ж, она всегда такой была, по моему мнению. Совершенно неуместно. Богат, конечно, но ведь это банкирские деньги, они приходят и уходят, и как бы много их ни было, выйти замуж за «все это» – нечто совсем иное…

«Все это» было любимым выражением леди Монтдор. Оно не означало всю эту красоту, этот странный, словно сказочный, дом, расположившийся на пересечении четырех больших аллей, взбегающих по четырем искусственным склонам, упорядоченные пейзажи из деревьев, травы и неба, видимые из его окон, или радость, даруемую сокровищами, которые он содержал, ибо леди Монтдор не была наделена эстетическим чувством и если уж чем-то восхищалась, то восхищалась так, как это делают биржевые маклеры. Она устроила себе в парке маленький садик, скопированный с сада, увиденного на цветочной выставке в Челси, в котором вьющиеся розы, незабудки и кипарисы были сгруппированы вокруг итальянского колодца, и часто удалялась сюда посмотреть на закат. «Так красиво, что хочется плакать». Она обладала сентиментальностью, свойственной ее поколению, и эта сентиментальность, покрывая душу леди Монтдор, словно зеленый мох, помогала скрывать ее каменную текстуру если не от других, то по крайней мере от самой себя. Она была убеждена, что является женщиной глубоко чувствительной.

«Все это» в ее устах означало положение, связанное с такими весомыми активами, как акры, угольные шахты, недвижимость, драгоценности, серебро, картины, первопечатные книги и другое имущество такого рода. Лорд Монтдор, к счастью, владел колоссальным количеством подобных вещей.

– Впрочем, я никогда и не ожидала, что бедная Линда вступит в достойный брак, – продолжала леди Монтдор. – Сэди, конечно, чудесная женщина, и я прекрасно к ней отношусь, но, боюсь, она не имеет ни малейшего представления о том, как воспитывать дочерей.

Тем не менее не успели дочери тети Сэди высунуть носы из классной комнаты, как их тут же обвенчали, путь даже и не с самыми достойными женихами, и, пожалуй, этот факт немного терзал леди Монтдор, чей ум, по-видимому, был погружен в матримониальные заботы.

Взаимоотношения между Хэмптоном и Алконли были таковы. Леди Монтдор питала раздраженную любовь к тете Сэди, отчасти восхищалась ею за ее цельность и надежность, которых не могла за ней не признать, а отчасти винила за «несветскость», которую считала неуместной в человеке такого положения. При этом она терпеть не могла дядю Мэттью и