Осторожно, спойлеры! - Оливия Дейд Страница 26

До сегодняшнего дня родители не видели его почти год. Не ели вместе с ним и того дольше. Несмотря на предполагаемое желание побыть с ним, скучали ли они по нему по-настоящему хоть мгновение? Может ли он вообще назвать то, что они испытывают к нему, любовью, когда они даже не понимают и не уважают то, чем он занимается, кем является?

Он открыл рот и вдруг начал рассказывать о той самой роли. О том самом сценарии, который они возненавидели бы даже больше, чем «Богов Врат», если такое возможно.

– Мне предложили роль Марка Антония в современном ремейке «Юлия Цезаря», – сказал он беззаботно. С ленивой насмешкой, неприятно знакомой им всем. – Режиссер хочет сделать Клеопатру главным протагонистом всей истории.

Самым худшим, самым спекуляционным способом, конечно. Маркус сказал своему агенту, что лучше вернется к работе барменом, чем к работе с этим режиссером и с этим сценарием.

Смотреть на то, как Эр Джей и Рон семь лет сознательно коверкали написанных Е. Уэйд Юнону и Дидону, было достаточно больно. И теперь не было нужды тратить свое время и талант – каким бы он ни был – на еще одну историю, готовую приравнять женские амбиции к непостоянству и злобе. Грубые сексуальные сцены, многочисленные и в лучшем случае по сомнительному согласию, были всего лишь ядовитыми вишенками на торте, уже отравленном токсичной маскулинностью.

Нет, он и близко не подойдет ни к этому мизогинному фильму, ни к этому гениальному хищному режиссеру. Однако почему-то он все говорил и говорил.

– Они все вампиры, конечно же. О, и Цезарь каким-то образом возвращается после того, как его пронзили колом. И, жаждущий мести, он начинает одного за другим убивать сенаторов самыми жуткими способами. – Выдав свою самую безмозглую улыбку, Маркус провел пальцами по волосам. – Стилистически это в духе Марка Долана и Дэвида Боуи, так что мне подведут глаза, а в сцене монолога «О, римляне, сограждане, друзья!» на мне будут только блестки в стратегических местах и улыбка. Я решил, что лучше запастись куриными грудками заранее, верно?

В столовой повисла мертвая тишина, и он на мгновение крепко зажмурился.

Черт. Черт!

Определенно, он до сих пор остался говнюком-подростком. Который бьет, когда ему больно. Изображает худшего в мире сына. Говорит правду, чтобы причинить максимум страданий, потом придумывает то, от чего родители придут в ужас.

Ему тридцать девять лет. Пора прекращать.

– Ты… – начал отец и сглотнул. – Ты рассматриваешь эту роль?

Он почти сказал это. Почти пожал плечами и ответил: «Почему нет? Режиссер говорит, что я фантастически выгляжу в костюмах».

Если он продолжит так сильно стискивать стакан с водой, тот треснет. Маркус очень аккуратно поставил стакан, поочередно оторвав пальцы от хрупкого стекла.

Правда. На этот раз он скажет им неприукрашенную правду, без притворства, призванного защитить его.

– Нет, пап, – произнес он. Его голос звучал ровно. Бесцветно, практически скучающе. Это было все милосердие, на которое он был способен в этот момент. – Нет, я не рассматриваю эту роль. Я сразу же попросил своего агента отказаться. Не потому, что она искажает римскую историю, а потому, что я заслуживаю лучшего как актер, и я требую лучшего от своих режиссеров и сценариев.

Родители снова переглянулись, не находя слов. Наверное, ошарашенные тем, что он считает себя человеком, имеющим определенные стандарты.

– Рада, что ты теперь аккуратнее относишься к выбору, – наконец сказала мать, осторожно улыбаясь. – За исключением этого ремейка «Юлия Цезаря», почти что угодно будет лучше твоего последнего проекта.

Не удивительно, что они считают его самым глупым в семье. Со скрипом отодвинув стул, он поднялся.

– Мне пора идти. Еще раз спасибо за обед.

Родители не стали протестовать, когда он вышел из столовой, взял куртку и ключи и с широкой улыбкой пожелал им всего хорошего. Отец вежливо кивнул ему на прощание в маленькой прихожей, и Маркус ответил тем же.

Он был уже у двери, почти вышел, когда мама потянулась за… чем-то. Каким-то контактом. Полуобъятием, поцелуем в щеку – он не знал. Честно говоря, это не имело значения. Если она коснется его сейчас, если кто-то из них коснется, он разобьется, как тот стакан. Маркус сделал шаг назад.

Мать уронила руку, в зеленых глазах за привычными очками мелькнула боль.

Однажды зимней ночью, когда он выбрался из кровати, чтобы подслушать у приоткрытой двери их крошечной спальни, он услышал, как она плачет. Давясь слезами, она сбивчиво объясняла мужу, как соскучилась по обучению детей в их частной школе, соскучилась по работе рядом с ним. Она призналась, что ей невыносимо день за днем сидеть за столом напротив их сына, безуспешно пытаясь достучаться до него, чего не удалось ни воспитателям в детском саду, ни учителям в первом классе, в то время как Лоуренс сияет в яркости внешнего мира.

Она никогда не зарабатывала столько, сколько ее муж. Никогда не имела такого статуса на их кафедре, хотя вернулась на прежнюю должность.

– Мне каж-жется, что я с каждым часом т-теряю себя, Лоуренс, – рыдала она. – И я люблю Маркуса, но не могу до него достучаться, и иногда мне хочется встряхнуть его, но вместо этого я должна продолжать попытки заставить его учиться…

Слова вырывались друг за другом, почти истерически, и Маркус не усомнился в их правдивости. В ту ночь унес эту правду с собой в кровать. Как и во все следующие.

Он страдал, но и она тоже. Из-за него.

Так что несмотря на желчь в горле, он сгреб ее в объятия. Поцеловал в макушку и подставил щеку для поцелуя. Помахал ей из окна машины. А потом он убрался оттуда, понятия не имея, когда вернется и вернется ли в принципе.

Юлий Цезарь, возвращение

Спальня Клеопатры, полночь. Обнаженная Клеопатра возлежит на круглой, покрытой бархатом кровати. Бледная в свете свечей. Она все, чего хочет мужчина. Прекрасная, ненасытная, просто страстная загадка. Ее роскошная грудь, дерзкая и крепкая, обещает весь мир тому несчастному, кто поддастся ее колыханию. Рядом лежит Марк Антоний, ничего не соображающий от удовольствия. Она буквально держит его в кулаке.

КЛЕОПАТРА: Цезарь должен умереть. Еще раз.

МАРК АНТОНИЙ: Нет! Подобное предательство запятнает мою честь!

КЛЕОПАТРА: Ты должен пронзить его колом!

Она склоняется над ним, ее грудь обещает сексуальное безумие, и он не может отвести взгляд от ее тяжести. Ни один мужчина не устоит перед таким искушением.

МАРК АНТОНИЙ: