Шведское солнце и пармезан - Кристоффер Хольст Страница 42

– О, – чуть запыхавшись, выпаливает она и смахивает со лба прядь волос. – Привет!

– Привет.

– Ты куда-то идешь?

– Просто решил прогуляться.

Он и сам слышит, насколько коротко и отрывисто звучат его слова, но внутри него по-прежнему кипит томатный соус.

– Понимаю, – говорит Хильда. – Сегодня просто великолепная погода.

– Угу.

– Но ведь она и в прошлые дни была великолепной.

– Да.

Расмус закусывает губу. Он понимает, что ведет себя сейчас не самым лучшим образом. Слишком по-детски. Она этого не заслужила. Не заслужила иметь с ним дело в тот день, когда его голова забита воспоминаниями о Лолло.

– Можно мне составить тебе компанию?

Расмус замечает, что она нервничает. И понимает, что должен что-нибудь сказать, чтобы она расслабилась. Но все равно не может себя остановить.

– Нет. Мне лучше одному.

Его слова производят на нее такой же эффект, как если бы он влепил ей пощечину. Хильда переводит взгляд на свои белые балетки. Кажется, не зная, что сказать.

– И кстати, – продолжает Расмус, – я буду очень тебе признателен, если ты больше не станешь ангажировать меня как вечернее развлечение. Ты не мой агент. Договорились?

Она отрывает взгляд от своих туфель и смотрит на него. Вид у нее растерянный и огорченный.

– Ой, я… я не знала, что… я просто подумала, что…

– Что?

– Что… что…

– Так что же?

Она стоит, явно не зная, что делать со своими руками. Они мечутся туда-сюда, словно свихнувшиеся стрелки часов.

– Что ты такой замечательный, Расмус. Ты так хорошо поешь, а я уже давно ничего от тебя не слышала, и что, возможно, ты… возможно…

– Возможно что?

– Возможно, нуждаешься в том, чтобы кто-нибудь подтолкнул тебя в спину. Потому что ты… ты такой талантливый. Ты должен стоять на сцене.

Расмус шагает к ней.

– Ты не имеешь права говорить, что я должен и что я не должен делать, Хильда. Ты не знаешь, что я чувствую. И мне не нужны подталкивания в спину. Особенно от тех, кто жарит тефтельки в детских садах.

Вид у Хильды делается еще более потрясенным. И Расмус холодеет. Дьявол, я что, в самом деле это сказал? Можно нажать на паузу? Перемотать назад? Или теперь уже слишком поздно, слово не воробей, вылетит – не поймаешь?

Хильда делает шаг назад. У нее такой вид, словно что-то застряло в глотке. Она открывает рот, но тут же быстро его захлопывает. Словно ей действительно нечего сказать. Сердце Расмуса пускается вскачь.

Черт.

Черт, черт, черт.

– Хильда, я имел в виду…

Но она поворачивается к нему спиной. Ее волосы еще сильнее стучат по плечам, когда она бежит обратно вверх по мощеной улице. Расмус делает несколько шагов за ней. Но он не знает, что ей сказать, если он успеет поймать ее. Поэтому он останавливается и остается стоять. Чувствуя, как солнце печет ему шею, и слушая крики чаек.

В конце концов он разворачивается – и уходит к морю.

Глава 43

Паула

Паула стоит под душем, преисполненная благодарности льющейся воде, которая в считаные минуты смыла с нее все тревоги. Тяжелые-претяжелые капли падают ей на голову, заливают уши, блокируя все звуки из внешнего мира.

Подумать только, на какие чудеса способен душ!

Может, ей вообще следовало все последние полгода проводить под душем? Каждый день, с утра до вечера, чтобы смывать с себя все сомнения и ненужные мысли. Хотя кожа едва ли стала бы от этого лучше. И еще она бы гарантированно облысела. А в Италии лысые женщины не приветствуются. Итальянская женщина должна иметь темные густые вьющиеся волосы, точь-в-точь как у Паулы.

Итальянская женщина… Паула закатывает глаза, стоя под душем, с пеной шампуня на волосах.

Неужели она до сих пор считает себя итальянской женщиной?

Ее отношения с Италией, мягко говоря, сложные. Она помнит, как впервые оказалась на этой земле. Потому что на самом деле Паула не итальянка – ей просто удалось стать ею. Прежде чем Паула стала Паулой Манчини, ее звали Пернилла Свенссон. А Пернилла Свенссон была совсем другим человеком. Человеком, выросшим в часе езды от Гётеборга, в идиллическом, но скучном квартале частных домов. С вкалывающими на работе родителями, которые только и делали, что считали дни до пенсии. Вполне вероятно, что родители Перниллы никогда не планировали становиться родителями. Они много пили. И много ругались. И Пернилла всегда мечтала от них уехать. В старшей школе она со многими водила компанию. Общалась с красивыми девчонками, с глупыми девчонками, девчонками-эстетками… но так и не нашла того, кто был ей нужен. По-настоящему она начала жить, только когда в девятнадцать лет покинула свою дыру и переехала в Гётеборг. И получила работу в итальянском ресторанчике – в одном из первых настоящих гётеборгских итальянских ресторанов, – и именно там она впервые почувствовала, что обрела свой дом. Совершенно неожиданно у нее возникла тесная связь с этим местом. «Да Капо», так назывался ресторанчик, владела одна семья, перебравшаяся в Швецию из итальянской Умбрии. Мама София, папа Лоренцо и их двадцатидвухлетний сын.

Маттео.

Кто бы мог подумать, что можно оказаться так близко к итальянскому богу.

Сначала Перниллу взяли в качестве официантки, но Маттео хотел видеть ее на кухне. Он обучал ее премудростям итальянского кулинарного искусства, и Пернилла все больше и больше в него влюблялась. В конце концов она стала словно частью их семьи. И в один прекрасный день мама София воскликнула: Боже, Пернилла, да ты же теперь почти что вылитая итальянка. Тебе следует называть себя не Перниллой, а Паулой!

И Пернилла Свенссон стала Паулой Манчини. Полгода спустя Маттео решил покинуть дождливый Гётеборг и уехать изучать архитектуру во Флоренцию. И Паула была настолько влюблена в него, что не видела для себя другого пути, кроме как последовать за ним. Перед этим она на протяжении целого года слушала красочные описания Италии – еда, природа, люди… И как она могла после этого ответить «нет»? И Паула отправилась вместе с Маттео в Тоскану.

Их отношения продлились недолго. Всего несколько месяцев спустя после того, как шасси самолета коснулись итальянской земли, Маттео нашел другой предмет для своих воздыханий. И сердце Паулы оказалось разбито. Но разбитое сердце в Италии до