Любовь на уме - Али Хейзелвуд Страница 48

Я моргаю. Несколько раз. — Вау.

— Вау?

— Это было отличное извинение. — Я качаю головой, разочарованная. — Как же я буду продолжать свое очень взрослое молчаливое обращение в течение следующих трех с половиной часов?

— Ты планировала остановиться, как только мы доберемся до Нового Орлеана?

— Я не собиралась, но если говорить реалистично: хорошо выполненные холодные плечи требуют огромного количества ухода, а я, прежде всего, ленива.

Он тихонько смеется. — Может, тогда поменяем альбомам?

— Почему?

— Я подумал, что гранж конца девяностых подходит под твое настроение, но если ты уже переросла свой гнев, может быть, мы можем послушать что-нибудь менее…

— Гневное?

— Да.

— Какие у нас есть варианты?

Есть что-то изысканно странное в том, что Леви Уорд сообщает мне пароль от своего телефона (338338) и позволяет мне порыться в его музыкальной папке. В его коллекции нет ни одной позорной песни Nickelback (я его ненавижу). Это смесь групп девяностых — мое любимое десятилетие — за исключением того, что все они…

Я выбираю «шаффл», откидываюсь на сиденье, чтобы полюбоваться прекрасным пейзажем, и высказываю ему единственную критику, которую могу придумать. — Ты ведь знаешь, что женщины тоже занимаются музыкой?

— Что это значит?

— Ничего. — Я пожимаю плечами. — Только то, что вся твоя музыкальная библиотека — это злые белые парни.

Он хмурится. — Неправда.

— Правда. Вот почему у тебя именно… — Я прокручиваю вниз несколько секунд. Еще секунд. Минута. — …в твоем телефоне в общей сложности ноль песен в женском исполнении.

— Это невозможно.

— И все же.

Его хмурый взгляд углубляется. — Это просто совпадение.

— Ммм.

— Ладно, я не горжусь этим, но вполне возможно, что на мой музыкальный вкус повлиял тот факт, что в годы моего становления я тоже был сердитым белым мальчиком.

Я фыркнула. — Наверняка был. Ну, если ты когда-нибудь захочешь продуктивно проработать этот гнев, я могу порекомендовать несколько авторов-исполнителей… — Тут что-то на обочине дороги. Я поворачиваю шею, чтобы лучше видеть. — О Боже!

Он бросает на меня обеспокоенный взгляд. — Что происходит?

— Ничего. Я просто… — Я вытираю глаза. — Ничего.

— Би? Ты… плачешь?

— Нет, — вру я. Плохо.

— Это о женщинах-певицах? — спрашивает он в панике. — Я куплю альбом. Просто дай мне знать, какой из них лучше. Честно говоря, я не знаю о них достаточно, чтобы…

— Нет. Нет, я… Там был мертвый опоссум. На обочине дороги.

— О.

— У меня… есть проблемы. С дорожной живностью.

— Проблемы?

— Просто… животные такие милые. Кроме пауков. Но пауки не совсем животные.

— Они… являются.

— И кто знает, куда собирался опоссум? Может, у него была семья? Может быть, она приносил домой еду детям, которые теперь задаются вопросом, где папа? — Я заставляю себя плакать сильнее. Я вытираю щеку и фыркаю.

— Я не уверен, что дикая природа подчиняется правилам традиционной структуры нуклеарной семьи… — Леви замечает мой взгляд и мгновенно замолкает. Он почесал свой затылок и добавил: — Это грустно.

— Все в порядке. Я в порядке. Я эмоционально стабильна.

Его губы кривятся. — Да?

— Это ерунда. Тим заставлял меня играть в эту дурацкую игру «Угадай дорожное убийство», чтобы закалить, и однажды у меня буквально закончились слезы. — Челюсть Леви заметно затвердела. — А когда мне было двенадцать лет, мы увидели на бельгийском шоссе семью ежиков, и я так сильно плакала, что когда мы остановились заправиться, агент федеральной полиции допросил моего дядю по подозрению в жестоком обращении с детьми.

— Понятно. Никаких остановок до Нового Орлеана.

— Нет, обещаю, я больше не плачу. Я уже взрослый человек с зачерствевшим, ожесточившимся сердцем.

Он бросает на меня скептический взгляд, но потом говорит: — Бельгия, да? — и в его голосе звучит любопытство.

— Да. Но не зазнавайся, это была фламандская часть.

— Я думала, ты сказала, что из Франции.

— Я отовсюду. — Я снимаю сандалии и упираюсь ногами в приборную панель, надеясь, что Леви не обидится на мой ярко-желтый лак на ногтях и невероятно уродливые мизинцы. Я называю их «квазимото». — Мы родились в Германии. Мой отец был немцем и поляком, а моя мать наполовину итальянка, наполовину американка. Они были очень… кочевыми? Мой отец был техническим писателем, поэтому он мог работать где угодно. Они оседали в одном месте, оставались там на несколько месяцев, а потом переезжали в другое. И наша расширенная семья была очень разбросана. Поэтому, когда они умерли, мы…

— Они умерли? — Леви повернулся ко мне, широко раскрыв глаза.

— Да. Автокатастрофа. Подушки безопасности не сработали. Их отозвали, но… — Я пожимаю плечами. — Нам только исполнилось четыре года.

— Нам? — Он более заинтересован в истории моей жизни, чем я ожидала. Я думала, он просто хочет заполнить тишину.

— Я и моя сестра-близнец. У нас нет воспоминаний о наших родителях. В любом случае, после их смерти нас отправляли от родственников к родственникам. Была Италия, Германия, снова Германия, Швейцария, США, Польша, Испания, Франция, Бельгия, Великобритания, снова Германия, короткое пребывание в Японии, снова США. И так далее.

— И вы учили язык?

— Более или менее. Мы были зачислены в местные школы, что было сплошной мукой — каждые несколько месяцев приходилось заводить новых друзей. Бывало, я думала на стольких языках, на которых даже не говорила, что не могла разобраться в собственной голове. Не говоря уже о том, что мы всегда были детьми с акцентом, детьми, которые не понимали культуру, поэтому мы