Секунда между нами - Эмма Стил Страница 9

Повсюду дети и взрослые, все носятся туда-сюда, кричат, визжат. Снова звук взрыва за спиной. Я резко оборачиваюсь и смотрю вверх: по ночному небу на мелкие кусочки разлетается синий фейерверк. Кажется, я попал на школьную Ночь костров. Мимо меня проходят подростки в камзолах и шляпах. Но их лица размыты. Что за ерунда? По спине пробегают мурашки. Я смотрю на взрослых, которые стоят в сторонке с пластиковыми стаканчиками в руках. То же самое.

Вспышка света – и чуть поодаль, в темноте, я замечаю фигурку с бенгальским огнем в руках. Девочка. Быстро пробираюсь сквозь толпу. Я знаю ее – это Дженн. И мое сердце переполняет радость.

Я бегу к ней со всех ног, становится трудно дышать. Она уже выше и старше той Дженн, которую я видел на кухне. На ней шерстяная шапочка с большим помпоном. Из-под теплого полупальто выглядывают длинные худые ноги. На вид ей лет тринадцать, как и другим подросткам. Она выглядит такой одинокой, замкнувшейся в себе.

Бенгальский огонь еще горит, но осталось уже меньше половины, и она не сводит с него глаз. Огонь как будто притягивает, гипнотизирует ее, она будто в трансе. Да что с ней такое?

– Дженн, – говорю я, хотя знаю, что это бессмысленно. Я ведь уже пробовал. – Дженн! – почти кричу я.

Она не двигается, не отрывает взгляд от огонька.

Подхожу ближе, кладу ладонь ей на плечо, чтобы она почувствовала мое прикосновение, но она даже не шевельнулась. Она не догадывается, что я здесь, рядом.

Я в ужасе. Меня бьет дрожь.

– Ты должна меня услышать, должна!

Огонь опускается все ниже и ниже, оставляя обугленную палочку, а на ней нет перчаток. Где ее родители? Почему она здесь одна?

Несмотря на ужас и панику, я начинаю кое-что понимать.

Должно быть, это происходило после того, как ушел ее отец.

Огонь добирается до самого низа и сердито трещит. Я не понимаю, что она делает? Ведь она может обжечься.

– Брось это, Дженн. – В моем голосе появляются металлические нотки, но она не поднимает головы, не слышит моих слов. Она просто смотрит на эту догорающую палочку. – Ну давай же. Брось это, Дженн. – Я пытаюсь снова и снова. Хочу встряхнуть ее, чтобы она оторвала взгляд от огонька и услышала меня.

Когда огонь с шипением доходит до самого конца, искры вспыхивают прямо над кончиками пальцев. Она начинает плакать, слезы заливают ее лицо. Прежде чем искры успевают обжечь ее кожу, я протягиваю руку к догорающей палочке.

И все вокруг погружается в темноту.

Шесть недель спустя

ДЖЕННИ

На елке беспорядочно мерцают гирлянды. Верхние светятся плавно, а нижние мельтешат как сумасшедшие, даже больно смотреть. Мама повесила гирлянду вчера, в сочельник, – это довольно поздно.

Папа всегда приносил и устанавливал елку в начале декабря. Они вместе, только он и Дженни, ходили в садовый центр, и она выбирала самую лучшую, самую высокую елку из всех – для гостиной с высокими потолками. И у дерева обязательно должно быть что-то особенное – кривая ветка или пятнистый ствол. Она не любит, когда все идеально. Дома они вместе украшают елку, потягивая горячий шоколад под рождественские песни, причем непременно старые. Самое чудесное время в году.

Она снова смотрит на часы – крупные, фиолетовые, папа подарил их в октябре, на ее тринадцатый день рождения. К горлу подступает ком. Только час дня, времени еще достаточно. Он придет. Он должен прийти на рождественский ужин.

На мгновение она перескакивает в тот день, когда он ушел – без записки, без предупреждения. Это было в сентябре, когда листья только начинали желтеть. В то утро она выбралась из теплой постели и опустила ноги на коврик из овечьей шерсти, – папа купил его у фермера на севере. Она была взволнована: наступила суббота, а в субботу они собирались на весь день отправиться в замок Кульцеан. Папа наверняка уже на кухне, готовит сэндвичи, а мама, скорее всего, еще нежится в постели перед началом нового дня. Спускаясь по лестнице, Дженни ожидает услышать привычные утренние звуки: шум чайника, позвякивание посуды.

Но, добравшись до последней ступеньки, она обнаружила, что в кухне тишина. Там никого нет. Она взглянула на старинные часы в коридоре. Сонные стрелки показывали восемь часов утра. Не может быть, чтобы он еще был в постели.

Она снова поднялась по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и где-то в глубине ее души задребезжал тревожный звоночек. Она медленно приоткрыла дверь, чувствуя неловкость из-за того, что входит в спальню родителей, хотя уже не ребенок. Она скользнула взглядом по их кровати, куда в детстве забиралась каждое утро, – в этом сонном уголке было особенно уютно на рассвете.

Мама лежала с закрытыми глазами, подложив крепко прижатые друг к другу ладони под щеку, как ребенок, который притворяется спящим.

Но папы не было.

– Мам, – тихо позвала она.

Никакого движения. Веки у мамы были припухшие, словно она плакала всю ночь.

– Мама, – повторила Дженни уже громче и заметила какое-то движение. Мамины губы приоткрылись и сомкнулись, как у рыбки. Она хотела сказать что-то еще, но остановилась на полуслове. Потому что простыня на папиной стороне кровати была тщательно разглажена и подоткнута под подушку. Как будто он уже все заправил. И хотя Дженни понимала, что он мог быть в другой комнате или вообще выскочить за молоком, она содрогнулась от вида аккуратно заправленной кровати.

До нее вдруг доносится запах гари, и воспоминания рассеиваются. Дженни подскакивает, выбегает из гостиной и мчится по коридору на кухню. По радио играет «I wish it could be Christmas every day»[7], из кухни валит густой дым. Кашляя, она пробирается на кухню.

– Мама?

Она видит, как мама достает из духовки зеленый противень и с грохотом ставит его на край столешницы.

– О нет, только не это…

Мама выглядит такой растерянной в своем нарядном красном платье и босая. Она высоко подняла руки в кухонных рукавицах, будто собиралась исполнить в этом дыму какой-то странный танец.

– Я все испортила! – кричит она сквозь слезы, опуская руки.

Дженни подходит к плите и протягивает руку, чтобы включить вентиляцию, как делал папа тысячу раз. Она обводит взглядом кухню: повсюду грязная посуда, в кастрюлях и сковородках на плите что-то булькает. Из кастрюльки на краю плиты пахнет подгоревшей картошкой, и у Дженни в животе все сжимается. Почему она оставила маму разбираться со всем этим? Как она могла?

Но она что-нибудь придумает. В последнее время она почти всегда сама готовила еду. Открыв холодильник, Дженни внимательно проверяет его содержимое. Она представила, как будет гордиться папа, узнав, что у нее все под контролем. Еще он извинится за то, что не выходил на связь, но ведь он так далеко, проектирует какое-то новое потрясающее здание. Он скажет, что это секретный проект и даже семье нельзя ничего говорить, поэтому и уехал без предупреждения. Еще он скажет, что там не работал телефон и не было никакой возможности писать письма, но теперь он вернулся и больше никогда их не бросит. Он скажет все это, как только вернется.

Он должен вернуться.

Наконец Дженни берет с полки остатки курицы и кладет на стол. Можно сварить макароны и добавить немного соуса. Да, это подойдет. Сняв фартук, висевший на кухонной двери, Дженни обвязывает его вокруг талии.

– Мама, пойди приляг и отдохни, – она старается говорить как отец, – а я принесу тебе чаю.

На долю секунды ей показалось, что мама скажет «нет». Уголки ее рта подрагивают, она издает какой-то нечленораздельный звук, а потом поджимает губы. И наконец кивает. Она выглядит очень уставшей, под глазами фиолетовые круги, и Дженни начинает волноваться. Вернется ли мама к работе? Есть ли у них вообще какие-то деньги?

– Какая ты у меня умница, – говорит мама, подходя к Дженни и целуя ее в щеку. – Прости, я все испортила. Я такая неловкая. Я просто… пытаюсь справиться со всем этим. Наверное, мне стоит прилечь ненадолго. А потом я вернусь и помогу тебе.

– Все нормально, – с жаром отвечает Дженни. –