Андрей Агафонов - Голый без электричества Страница 10

Я ушел из газеты за две недели до ее закрытия, работал в другой, третьей, четвертой, писал для журналов, сочинял пресс–релизы, лепил праздничные номера многотиражек… вписался, остался на плаву, пусть и по–собачьи барахтаясь порой, — и, оставшись, понял, что попал в некий заколдованный круг, в некую касту, из которой так просто не выберешься.

«Пресса» — вот моя каста. Но не моя задача — живописать ее вам, я лишь объясняю, почему не встречаю больше дурных женщин.

4

Так вот, с моей точки зрения, журналистки Екатеринбурга чрезвычайно добродетельны, чтобы не сказать — буржуазны. Конечно, злые языки болтают всякое, и есть, например, короткая такая песенка у группы «Х… забей»:

Рок–журналистов я не люблю,

А рок–журналисток — наоборот:

Сначала они берут интервью,

А потом непременно в рот.

По–моему, наблюдение это справедливо и в отношении журналисток вообще. Но — в пределах своей касты. Здесь тоже «все спали со всеми», здесь все перепуталось в такой клубок, что черту не распутать, но все эти двойственные, тройственные и так далее союзы, временные они или постоянные, имеют под собой очень четкую классовую подоплеку. Класс — это больше, чем каста, и наш класс здесь и сейчас именуется «тусовкой». Журналистка и рок–музыкант: да. Журналистка и модный художник: бывает. Журналистка и мафиози, журналистка и политик, журналистка и галерейщик — это уже мамзельки с претензиями, с волчьей хваткой. Но — журналистка и пролетарий, журналистка и немодный художник, журналистка и бомж — ой, это очень вряд ли. Самая распространенная сцепка, естественно, — журналистка и журналист. Любая редакция — большая семья. Настолько дружная, что отдает кровосмешением. Здесь заключаются и распадаются браки, здесь же заводятся и «партнеры», и все это — неспроста. Если одна группа журналистов пытается оттеснить от кормушки другую, можете не сомневаться — в обеих группах заправляют либо супруги, либо сожители. Так они и кочуют, с презентации на презентацию, с фуршета на фуршет, обсуждая марки автомобилей или вин, похваляясь презентами богатого папы или «папика», а после судачат, кого с кем видели, да кто кому что шепнул «в кулуарах», да сколько было съедено–выпито на халяву — как будто они нищие!

Здесь не пахнет ни любовью, ни даже сексом как таковым. Секс здесь — средство: порабощения, удержания, сплочения… Профессиональные идеалы сводятся к добыванию «эксклюзивной» информации из уст какого–нибудь чинуши повыше в местном «Белом доме», где большинство из них и ошивается сутками напролет, здесь же завтракает, обедает, ужинает… живет. У барина в сенях.

Исключения редки. Например, Паненка, которую я по–прежнему люблю, но скорее уже как человека, чем как женщину. Она имеет наглость жить своей головой и не писать про то, что ей неинтересно, к тому же она талантлива, а в этой среде и талант — скорее исключение. Местные газеты и эфиры либо скучны, либо грязны, либо то и другое вместе. Паненка теперь больше работает «на Москву», и дай ей Бог.

Я имел секс с несколькими здешними журналистками и до сих пор сожалею об этом. В постели они еще скучнее, чем в жизни, а вот за пределами постели начинаются претензии. Связи были коротки, и рвал их я — едва убеждался, что меня куда–то хотят вовлечь, в какие–то «отношения». А я, вы знаете, не верю в «творческие союзы», в подкрепленное постелью единомыслие. Мне нужен был секс ради секса. Я поздно созрел для него, но созрел же, в конце концов. Секс — это живое, информация — это мертвечина, я не питаюсь падалью и больше не сплю с журналистками.

5

А все легкость. Легкость… Захожу в офис и вижу в углу за компьютером синеглазую девицу в желтом свитере, с распущенными волосами. Сочетание понравилось: «С такой я еще не спал». И скоро уже не знал, как от этой синеглазой отделаться.

На чьем–то дне рождения познакомился с чьей–то женой. Понравилась ямочка у рта, когда она улыбалась, и вся мордашка — вздорная такая, детская. При этом — глубокий, грудной голос, удивительная рассудительность…

— Хочешь, я сделаю тебе минэт? — серьезно и рассудительно спрашивала она на следующий вечер. Через «э» спрашивала… и делала. Они тут все читают «Космополитэн» и знают, что презервативы и минет — это хорошо, а опасный секс — это опасно.

Она не была ни журналисткой, ни кем–либо вообще «из тусовки», потому и продержалась довольно долго, — она была бухгалтером, что–то вроде этого, компьютерные дела, я не разбираюсь.

Однажды я просто предложил красивой девчонке поехать ко мне и перепихнуться, она оскорбилась:

— Ты что, думаешь, со мной так легко?..

Но я не в настроении был кокетничать:

— А ты думаешь, со мной так легко?..

Приехала, никуда не делась.

Бывало и того проще. Случайная знакомая оставалась допоздна, болтала не переставая, и я укладывал ее в постель с единственной целью — поскорее покончить с этим и уснуть, завтра трудный день. Я не считаю себя сердцеедом и думаю, что многие в этом городе могли бы рассказать о себе вещи похлеще, просто все эти связи были хоть и случайными, но связями — они связывали меня, тяготили. А хотел я совершенно иного.

Я хотел любви и секса. Не знаю, чего больше. Секса как радости — а не как процедуры. И любви — как из радости рожденного страдания. Я искал дурных женщин — или принцесс. Дурные женщины так и не дали о себе знать. А принцесса уже имелась — я любил ее и раньше, задолго до того, как «покорил» (вот ведь дурацкое слово!), но это очень плохо кончилось для нас обоих, у меня была жуткая депрессия, из которой меня вытащили не всякие там журналисточки–экономисточки, стремящиеся залучить муженька либо хахаля, а вытащила меня царевна–лягушка, милая Она, тоже искавшая любви и секса, и эту историю я вам уже рассказывал.

Я о другом теперь. О том, как все повисло на волоске, и я повис, и мне сейчас так страшно, как не было, наверное, за всю мою жизнь.

Да, за то время, что живу здесь, я стал хорошим любовником — но, вынужден признать, так и не стал мужчиной. Всегда жил один — и просто не знаю, что это значит: понимать других, заботиться о других. Жить их жизнью. И вот появилась Она — женщина, с которой я хочу жить и от которой хочу ребенка, — а я повел себя как полный мудак. Когда муж накрыл нас, я не сделал ничего, что бы побудило ее уйти ко мне — не подыскал новую квартиру, не стал относиться к ней более бережно. Наоборот — права на нее заявил, истерзал ревностью к мужу, истерики закатывал, ультиматумы…

— Как ты можешь жить с ним теперь, ты что, шлюха?! — орал на нее, сжавшуюся в кресле–качалке.

И она оставалась на ночь со мной только потому, что не могла же пойти на вокзал, и поэтому же принимала мой секс…

А на днях не вытерпела и ушла. Сказала мужу, что, если он разведется с ней, она с ребенком уедет домой, в Челябинск. Она устала ждать, когда я перестану быть романтическим идиотом и совершу мужской поступок — заберу ее к себе.

В ту ночь я действительно думал о самоубийстве. Прав был Ницше — «мысли о самоубийстве позволяют пережить иные трудные ночи». Думал и об убийстве — о том, что ударю ее ножом в парке. Много о чем. О том, что женщины — тупые твари, лишенные сострадания. Хотя тупой тварью, лишенной всякого сострадания, был как раз я.

Позвонил ей еще, на следующий день. Попросил не принимать поспешных решений. Пообещал, что «исправлюсь». Она сказала, что позвонит мне сама, когда почувствует себя готовой к этому, но встретиться со мной отказалась. Она не хочет меня видеть.

Мне это очень больно. Не знаю, как проживу эти дни — надеюсь, что не в хныканьи и жалении себя. Найду какую–нибудь работенку, начну поиски квартиры… и буду ждать ее звонка. Мне сейчас важно не столько ее прощение, сколько то, что я изменился — а она и знать не знает об этом. Очень важно, чтобы узнала — пока еще она любит меня. Очень важно.

Но мой телефон молчит.

6

Время ночное, гулкое, волчье. Уличные фонари засматриваются в темные окна. Мне не с кем поговорить, даже мысленно; я оцепенел в ожидании. Ни страха, ни надежды — покой и неподвижность. Редко бывал с собой в последнее время, и вот теперь — мы одни. Ну что, подонок, выкладывай…

Когда–то сформулировал свою жизненную философию таким образом:

«Я доволен тем, что ни в чем себе не изменяю, поступаю по собственному разумению — и это продается». Я был успешен, и залог успеха видел в верности себе — а раз так, зачем меняться?..

Но, поднимаясь, я остывал. Лишался друзей и постепенно лишился их совсем. Стихи становились все точнее — я говорил именно то, что хотел сказать, — но в них оставалось все меньше чувства, души. Я за все платил очень дорогой ценой — а ведь многое из того, за что я платил, можно было взять просто так… В ту заливистую ночь, когда я напряженно думал о самоубийстве, я убеждал себя, что такова — жизнь: ВСЕ несчастны, и с возрастом делаются еще несчастнее. Мои учителя, мои любимые писатели — я уверен, что их новые книги, слава, даже свобода и деньги, — все это не доставляло им утешения. Наслаждения избавляли их от ужаса жизни — но надолго ли? Когда гаснет свет, и настает ночь, и ты, обессилев, лежишь в постели один — кому ты будешь рассказывать сказки о том, как тебе хорошо, какой ты непредсказуемый и живой? Все — только тени перед лицом потолка; зябнущие, дрожащие тени, отброшенные прочь нашим хозяином, как бы его ни назвать.