Алесь Адамович - Я из огненной деревни… Страница 14

Что же они такое — эти воспоминания, рассказы людей, записанные на магнитофонную ленту, когда прошло уже столько времени? Насколько это документ? И какой это документ?

Мы не боимся сами задать такой вопрос, потому что нам, кто видел, слышал всех этих людей, — очень разных и в то же время в чем-то очень схожих, — нам ответ известен.

Да, это документ. Психологический, социальный. И не только документ того, как сегодня, в 70-е годы, народ помнит военные Хатыни, но и чрезвычайно весомый документ о правде самих событий. Хоть и прошло с того времени более четверти столетия.

Правда этих рассказов прежде всего психологическая. Что и как было с ним самим, как чувствовал, воспринял, видел он это сам, — человек помнит настолько точно, что правда эта не только убеждает тебя, но звучит помят просто невыносимо. Настолько в упор смотрит пана те жуткие события и приближает к тебе их так внезапно, сразу, таким «крупным планом», что сам ты становишься как бы свидетелем — не слушателем или зрителем, а свидетелем происходившего…

«Я не из этой, но тоже из огненной…» — услышали мы на Витебщине, в Шумилинском районе.

Женщина говорила о деревне, однако же и о памяти; огненная!

Психологическая правдивость этих рассказов — немалая гарантия и всякой другой точности, фактической — также. Здесь возможны, понятно, и ошибки, провалы памяти (когда что происходило, фамилии людей, последовательность событий). В таких случаях мы старались уточнять рассказы.

Бывшие партизаны рассказали нам, как на шоссе Могилев — Бобруйск была уничтожена группа карателей. Часть тех самых эсэсовцев, которые убили в Борках тысячу восемьсот мирных жителей.

Алексей Андреевич Ананич.

«…Было их так человек шестьдесят. Эсэсовцы. Но что характерно — характерно было то, что когда мы брали их штыки, то они были в крови. Это была одна из групп, что участвовала в Борках…»

Иван Сергеевич Ананич.

«…Возьмем их вещмешок, дак там детское барахло было. Даже вынимали их эти финки, так в крови были. Они людей прирезали и бросали в огонь…»

На магнитной ленте остались наши настойчивые (может, даже и слишком настойчивые) вопросы: как оно все же было, как происходило? Эсэсовцев было шестьдесят, партизан сто с чем-то, да из засады — можно было уничтожать фашистов, даже никого не потеряв. Одного только партизана ранили.

Однако ж, как мы узнали, тот бой начался не совсем удачно.

Иван Сергеевич Ананич.

«Не доехали машины метров пятьсот — некоторые и стали патроны загонять в патронники. И нечаянно Паин партизан выстрелил. Немцы услышали выстрел. Одни спешились, шофер открыл дверку и потихонечку ехал. А немцы куветом идут…»

При таких обстоятельствах да такой бескровный для партизан бой? Не легенда ли это малость? Честно говоря, мы засомневались, что все здесь точно.

— А сколько их было всех?

— Их, говорят, человек шестьдесят было.

— Всех били?

— Всех.

— А машин сколько?

— Три, кажется.

— И один только раненый у вас?

— Да. У нас один раненый был только.

— А они, видно, не все по этой дороге пошли, ведь Борки очень большие и немцев больше приезжало?

— Да, может, на Могилев пошли часть. А мы лежали в сторону Бобруйска.

Потом, расспросив хорошо еще людей, мы убедились, что так и было: на самом деле — на диво удачно провел бой Аркадь Антюх, который командовал партизанской ротой. Все так и происходило, как рассказывают Ананичи Иван и Алексей.

Продолжает рассказ Иван Сергеевич.

«…Отдает приказ: сделать не простую засаду, а держать настоящий фронтальный бой. Огня у нас, мы чувствуем, хватит — мы решили принять бой. Для этого мы расположили взводы буквой „Г“. А самому правофланговому взводу командир дал команду: как только завяжется бой, пересекать шоссе и — цепью, для того, чтобы легче было расправиться…

Ну, завязался бой. Оттуда наши уже стали перебегать, чтобы окружить, но — тут был пулеметчик немецкий.

Я перебежал в канаву, где немцы, и, пока подбежали наши, развернулся и убил пулеметчика и второго номера тоже, и тут же, в этот момент и мне в ногу ударило… Я сел, пока меня перевязали, прошло пять минут, и бой операция была закончена. Ребята подбежали и смяли их, буквально за пять минут…»

Конечно, так допытываться обо всем, так «муштровать» (пусть они нам простят!) мы могли по-дружески только хлопцев-партизан. Уточнять рассказы женщин или стариков, что прошли через все ужасы, не станешь вот таким «открытым способом». Здесь уже мы старались опросить как можно больше людей, специально обращая их внимание на тот или другой факт (дату, количество жертв, фамилии, последовательность событий и т. д.), искали материалы в местных музеях, смотрели документы в райкомах и райисполкомах, обращались к документальным книгам и специальным архивам.

Однако это — что касается «внешних» фактов. О том же, что человек сам пережил, перечувствовал, что он делал и что с ним нелюди вытворяли, об этом вам Тэкля Круглова или Вольга Минич так и такое расскажут, что их воспоминаниями можно уточнять многое. И уже не в масштабах деревни или района, или даже Белоруссии. Целому миру есть что поведать этим женщинам.

Живут среди других сегодняшних людей — также сегодняшние, те, кого мы искали, переезжая из области в область, из района в район, из деревни в деревню… По спискам обкомовским, облисполкомовским, потом — по райкомовским и райисполкомовским, а дальше — по живой цепочке человеческой памяти: назвал человек факт, фамилию, деревню — едем туда, а там — новая цепочка, к другим фактам и людям, которые, может, нигде, ни в каких бумагах и не означены. Цепочка эта ведет ко все новым и новым воспоминаниям, трагедиям, человеческой боли и жестокости нелюдей, сразу перебрасывая тебя, а вместе с тобой и солнце, и улицу с детскими лицами п голосами, и дома, и лес, и дорогу — туда, на три десятилетия назад.

Вот остановился наш «газик» среди песчаной, какой-то чересчур широкой улицы. После пожаров и от послевоенного безлюдья возникала такая «просторная» планировка. Надо начинать разговор с женщинами, что по-воскресному сидят у старых, еще довоенных берез. Тут вот дети вертятся, хоть и не очень много их сегодня в деревнях.

По-разному, в разных условиях, начинаем беседу — сразу с объяснения, кто мы и зачем ездим. — Ой, вспоминать это легко ли?

— Еще один только раз расскажите, — убеждаешь, как извинения просишь, — мы запишем, напечатается это, пусть люди знают…

Однако бывает, что откладываем такой разговор надальше, потому что самим хочется обычной сегодняшней беседы, чтоб и солнце сегодняшнее оставалось, и смех, и голоса детские не исчезали…

Начинаешь с другого, издалека:

— Это — Погулянка? И теперь так деревня ваша называется? Должно быть, веселыми людьми были деды и бабки, что так назвали.

— А почему ж! А мы разве скучные?

Ну, вот, мы неожиданно сами себе усложнили задачу. Теперь попробуй перейти к тому.

— В войну у вас тут…

И женщины, будто и тона не меняя, громко — о том, что «было, а как же, хватило всем!». Но уже несколько лиц как бы отделились от остальных. Это замечаешь сразу. Прежде всего глаза видишь — остановившиеся на чем-то там, в прошлом…

Живет человек, как все, у многих и семьи новые, и детей бывает много, тоже «новых». Нет, не обязательно лица, глаза эти будут печальные или строгие (хоть таких большинство). На некоторых держится какая-то непонятная усмешка, которой сам человек, кажется, и не чувствует. Нет, человек совсем нормальный. Ненормально то, что он знает, что помнит этот человек, что помнят люди из огненных деревень.

Эмилию Карловну Партасёнок мы вначале не застали дома. И соседи помогали — не нашли. «Только что была у нас, а куда побежала — разве, може, на тот конец!» Пальцы, что играли со старыми автомобильными шинами, авторитетно разъяснили:

— Бабка Амиля дома не сидит!

А когда возвращались из другой деревни, мы снова завернули в Засовье (это на Логойщине Минской области), Амиля Карловна уже ждала нас в своей хате. Немного растерянная, с недоумением: кому и зачем она так понадобилась, что и раз к ней заехали, и пообещали (через соседей) еще раз специально приехать. Первое, что услыхали от нее:

— Живу одна: не могу, чтоб кто крикнул, чтоб стукнул.

Не может. Но не может и без людей, а потому и не сидится ей в тихой хатке.

«…Я как стану рассказывать, дак вся трясусь…» (Смеется.)

Неожиданный этот смех смущает, даже, кажется, пугает ее саму. Черная, морщинистая рука, сжатая в кулачок, старается прикрыть улыбающиеся старческие губы. И кулак этот, и губы дрожат, как у малого дитяти. Которое вот-вот закричит от боли, от обиды…