Антанас Шкема - Белый саван Страница 14

Они стояли лицом к лицу.

— Здравствуйте, — сказал Гаршва.

— Здравствуйте.

— Куда направляетесь?

— В магазин.

— Здесь неподалеку есть парк. В нем, правда, застрелили раввина. Если у вас есть свободная минутка, мы могли бы прогуляться. Увы, раввина убили вечером. Днем в парке спокойно. Раввина застрелил восемнадцатилетний парень, ему хотелось попасть в движущуюся мишень. Раввин, очевидно, мысленно беседовал с Иеговой. В парке стоят скамейки, а на другой стороне East River — небоскребы. Думаю, час или полтора можно побродить, сейчас одиннадцать.

Эляна смотрела на Гаршву, точно не узнавая, и тот проговорил:

— Мне трудно забыть поездку на пляж в Jones Beach. Так давно это было. Почти что позавчера.

— Вот уж не думала, что вы придете, — произнесла Эляна. Слова прозвучали с теми же самыми нотками.

— Проснувшись сегодня поутру, я и сам не знал, — ответил Гаршва. — Захотелось услышать про головы тех дворян.

— Хорошо. Пойдемте. Я бывала в вашем парке.

«Когда они лежат вдвоем… выглядят точь-в-точь как мы с Мишей», — подумала толстая, расплывшаяся еврейка. Когда они проходили мимо, в ее глазах промелькнула утраченная мечтательность.

«У этой леди есть муж. Муж работает, а леди не работает, поэтому поработает сейчас с ним», — подумал провизор. Когда-то его оставила жена и когда она умерла, он даже не пошел на похороны, больше не женился, так и жил один.

Они шли молча. Опущенная голова Эляны и согнутые плечи Гаршвы; грязная Bedford Avenue с уличными киосками, где торговали газетами выходцы с востока; толпы разных типов возле лавчонок с фруктовой водой, промышляющих исключительно на скачках; юные ковбои на велосипедах, увешанных колокольчиками и дудками; провалившиеся плиты тротуара; запах чеснока, лука, отбросов; глухая печаль, серая тоска, которую не в состоянии развеять золотистые апельсины, золотое солнце, золотые часы и кольца в витринах; золотистые волосы у девушки, застывшей в дверях химчистки, голубая полоска неба, сверкнувшая в просвете переулков.

Теперь они вдвоем подошли к огромной площади, которую Гаршва называл парком. Тут были и специальные бейсбольные площадки, цементные стенки, о которые можно бить мечом, редкие деревья, трава, скамейки. Они сели на скамейку. Перед глазами маячили здание школы, пара башен-небоскребов, цистерны с бензином.

— Это будет наша первая и последняя встреча. Возможно, у вас ошибочное представление обо мне… Мы с мужем — образцовая пара.

— Простите, если таково ваше желание, то я пойду к себе.

Гаршва вцепился руками в скамейку. Потом прибавил еще раз:

— Так я пойду?

— Почему?

Гаршва с изумлением заглянул Эляне в глаза. Полный покой, спокойное любопытство и даже какая-то материнская участливость.

— Почему? — Повторила Эляна. — Это единственная встреча наедине. Муж пригласил вас в гости. Я тоже присоединяюсь к его приглашению.

— Я не хотел вас обидеть, — проговорил Гаршва.

— Знаю, — откликнулась Эляна.

Гаршва достал пачку сигарет, и они закурили.

— Буду с вами откровенен. Я кое-что ищу.

— Наслышана о вас.

— Да? И что же вы слышали?

— Слышала, что волочитесь за девушками.

— Это еще не все. Говорят, я разрушитель. Говорят, наслаждаюсь собственной кислятиной. Повторяю. Ищу. Уже целую неделю бьюсь над несколькими строфами.

— Мне нравятся ваши стихи. Они хороши своей незавершенностью.

— Не умею придавать стихам законченный вид. Мне не достает успокоенности. Мой мир раскалывается. Я деталист, не умею покупать оптом. Зато ценю осколки. Хочу описать падение в ад. В настоящий момент ищу решение. В моем стихотворении присутствует мальчик… Его мать умирает в соседней комнате. Дверь заперта, мальчика туда не пускают. Он наблюдает за ползающей по стене синей мухой. Вот-вот она доберется до окна, а форточка открыта. Интересно, муха улетит или останется в комнате?

— Я вроде понимаю, о чем вы, да… муха улетит. И когда мальчика впустят к умирающей матери, он будет жалеть, что синяя муха улетела.

Незнакомый, какой-то новый трескучий тон окрасил слова Эляны.

— Спасибо за подарок, — произнес Гаршва. — Эляна посмотрела на него вопросительно, и в ее взгляде таился страх. — Я не ошибся. Знал, что нуждаюсь именно в вашей помощи. Тогда, в автомобиле, вы решили: меня с монашкой заставили поблуждать головы умерших дворян. Уже интуитивно я понял: только вы разрешите эту загадку с мальчиком в запертой комнате.

— Так ведь я бывшая учительница гимназии. И люблю Вильнюс, — сказала Эляна.

Она тщательно загасила окурок каблуком туфельки, и Гаршва заметил, что шов на правом чулке и сегодня у нее ушел куда-то вбок. Еще она не очень аккуратно наложила на кожу слой пудры, чрезмерно жирно подвела брови, слишком ярко намазала губы, и вообще, нынче Эляна уже не выглядела той серенькой женщиной, какой смотрелась позавчера на пляже. В ее сероватых глазах минуту назад промелькнул страх, и Гаршва понял, откуда ему знаком этот взгляд. Он отражался в зеркале, в которое Антанас глядел, когда горло сдавливали невидимые руки.

— Знаю, знаю. Воспоминания означают старость. О нет, мне всего лишь тридцать два года. Тут речь идет о старости переселенцев. И меня разбирает зло. Знакомые дамы очень много говорят о прошлом. Они вспоминают моды, лица, сервизы, служанок. А я вспоминаю изваяния, головы дворян, статуи на крыше Кафедрального собора, каменную стену на кладбище Расу, колонны в университетском дворе… Просто я похожа на своих знакомых.

Она умолкла и какое-то время смотрела на башни небоскребов. Гаршва зашевелился, но Эляна опередила его.

— Догадываюсь, что вы посоветуете мне. Кстати, ваши стихи и статьи я читаю. Даже пыталась идти по вашим стопам. Да, я видела в маленькой галерее лежащую женщину Модильяни. Магическая желтизна, византийская печаль, писали вы. Фреска сродни фрескам из храмов Луксора, цитировали вы Cocteau. В музее современного искусства я рассматривала вашего Soutine, застывшую кровь в складках одежды молодого еврея. В Метрополитен-музее я старалась вглядеться в чистоту орнамента на персидских миниатюрах. И в музее природы я обнаружила ту самую копию головы круглой формы, метеор из прошлого, упавший в пустыне, кажется, так вы писали. Но больше я не пойду любоваться ими.

— Почему?

— Больше не пойду, — повторила Эляна.

Гаршва поерзал на скамейке.

— Опять хотите убежать? — поинтересовалась Эляна, и Гаршва засунул руки в карманы.

— Наоборот. Я несколько разволновался. Вы читатель, который помнит целые предложения. И вы еще говорите: «я больше не пойду смотреть на них».

Эляна рассмеялась. Впервые Гаршва разглядел ее зубы. Мелкие, правильные, голубоватые. И хорошо залеченные, с аккуратными пломбами. В ее смехе Гаршве вновь послышались трескучие нотки.

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

— Какой вы ребячливый! Я представляла себе ироничного гражданина. А вы волнуетесь, точно гимназист.

— А вы положите свои кулачки на сумку, — холодно отрезал Гаршва. — Коли я уж волнуюсь и даже засунул свои руки в карманы, чтобы не царапать спинку у этой скамейки, то вам следует перестать мять юбку. Лучше проделывать все это с сумкой, она кожаная.

Сквозь слой пудры проступил легкий румянец, пальцы дрогнули и застыли, ухватив складки юбки. Носки туфелек вонзились в гравий. На ногах заметно напряглись мускулы, губы тоже вытянулись, в них обозначилась твердость. Это длилось несколько секунд, постепенно напряжение отпустило Эляну, тело расслабилось, она откинулась на скамейке, совсем как работница во время перерыва.

— Простите. Я поэт, но иногда проглядывают и черты закоренелого прозаика, — тихо проговорил Гаршва.

Эляна не ответила. Два жирных голубя разгуливали по дорожке, лениво воркуя нутром, словно беременные женщины. Чернявый пацаненок, как сумасшедший, пронесся на красном велосипеде. Назойливо поблескивала брошенная неподалеку серебряная бумажка от конфет.

— Расскажите мне о своем Вильнюсе, — попросил Гаршва. У Эляны были мокрые ресницы. Она сидела все так же откинувшись, и на плотно сомкнутых губах поигрывала жалкая улыбка, вернее, то, что осталось от былой улыбки.

— Вы ошибаетесь. Меня отнюдь не разочаровали ваши стихи и статьи. Это уже моя вина. Из-за них меня начинает волновать мое прошлое. Когда я смотрела ваших художников и воспринимала ваши образы, мой Вильнюс проступал еще отчетливей, и мне делалось больно. Я верила: мои воспоминания будут утешать меня до самой смерти. Ваше творчество заставляет страдать. Оно — как кипящее масло, пролитое на раны.

— Вы — мой второй читатель.

— А кто первый?

— Я сам.

Эляна поднимается, но жирные голуби не из пугливых. Голуби ворочают своими головками, выставив коричневые глаза-пуговки.