Александр Хьелланн - Эльсе Страница 14

Фру полицмейстерша сказала фру Бентсен, когда они направились домой:

— Представьте себе, сударыня, какая я рассеянная. Когда ваш муж сказал «Банда мадам Спеккбом», я чуть было не поправила его: «Вы хотите сказать: „Банда фрекен Фалбе“».

— Ей-богу, это не случайно, — ответила фру Бентсен и с уважением посмотрела на молодую даму…

Между тем фрекен Фалбе действительно носилась по городу: она искала Блоху. Когда она вернулась домой в половине седьмого, Кристиан куда-то вышел. Во всем доме было пусто и темно, и Эльсе нигде не было.

Для фрекен это было горькое разочарование. Она так радовалась этому вечеру, что ей и в голову не могло прийти усомниться в том, что Эльсе придет, раз она так серьезно обещала ей это.

Но затем она решила, что Эльсе, возможно, была у Ковчега в шесть часов, но снова ушла, увидев, что у них темно. Фрекен Фалбе корила теперь себя за то, что так задержалась у женщины на мельнице и что, найдя Блоху, снова отпустила ее.

Улицы были пустынны. Лишь перед витринами мерзло несколько бедных детей. Все лавки, за исключением мелочных, где еще было полным-полно народа, уже закрылись.

Когда консул Вит около семи шел домой, нагруженный свертками, — он всегда делал своей жене самые дорогие подарки, — он встретил трех полицейских, тащивших что-то длинное и черное.

— Что это у вас, Хансен? — спросил консул.

— А это Блоха, господин консул.

— Гм! Она… она умерла?

— Всего лишь мертвецки пьяна, по-моему. С рождеством Христовым, господин консул!

— Спасибо, и вас также, — ответил консул Вит и пошел дальше.

Чем больше шум стихал на улицах, тем веселее становилось в домах, и детский смех и крики проникали в холодную зимнюю ночь, где все еще бегала фрекен Фалбе, которой каждую секунду казалось, что за углом мелькнул платок Блохи.

Наконец она встретила полицейского, который тоже, казалось, искал кого-то. Он рассказал ей, что Банда совершила кражу и что Блоха принимала в этом участие.

Разбитая и уничтоженная, фрекен Фалбе пошла домой. Ей нередко приходилось переживать на своем веку подобного рода разочарования. Но на этот раз ей было тяжелее, чем когда бы то ни было: она так любила Эльсе.

Когда сестра не вернулась, как они уговаривались, к шести, Кристиан ушел. Но он не нашел никого, с кем можно было выпить в этот вечер, повсюду было холодно и пусто. И он снова вернулся домой — мрачный и раздражительный.

Сестра ничего не сказала и поставила разогревать рождественскую кашу, которую она сварила заранее. Пока она накрывала на стол, он мучил ее упреками и злыми остротами. Когда каша была принесена, оказалось, что она подгорела, потому что сестра забыла помешать ее.

Все сложилось как нельзя хуже, — а она так радовалась этому вечеру. Некоторое время она храбро крепилась, но потом ей стало невмоготу бороться с плачем; она положила голову на руку и громко разрыдалась.

Брат сидел и глядел на нее. Он никогда не видел свою сильную сестру настолько сломленной. Он почувствовал раскаяние и попытался как-нибудь утешить ее:

— Видишь ли, Эугуста, если ты будешь поступать так, ты никогда не получишь ничего в награду, кроме разочарований и горя. Если уж тебе во что бы то ни стало надо возиться с этими бедняками, то делай так, как делают другие дамы в городе. У них есть свои определенные бедняки, которым они помогают, и поэтому им не нужно заботиться о других. А ты швыряешь то немногое, что у тебя есть, всякому сброду, которому все равно невозможно помочь, — ты приносишь, пожалуй, даже больше вреда, чем пользы.

— Нет, Кристиан, я не приношу вреда! — решительно воскликнула фрекен Фалбе и подняла голову. — Я не хочу, чтобы у меня были свои определенные бедняки. Пусть другие покупают себе чистую совесть теми крохами, которые они бросают беднякам. Пусть они идут домой в твердой уверенности, что выполнили свой долг, ограничив свое человеколюбие несколькими достойными нуждающимися, которые, как они это называют, благословляют их. Я убеждена, что эту огромную пропасть никогда не заполнить, сколько бы ни кидать в нее. Эта уверенность — единственная награда, которую ты можешь ожидать за твое сострадание. Она гонит тебя от одной лачуги к другой, к худшим, к тем, где царят страшнейшие пороки, где, как ты знаешь, тебя ждут новые разочарования и новая боль. Я вот что хочу сказать: деньги, подарки, милостыня — это все приносит пользу, и я радуюсь, когда бедняки получают их. Но никакое золото на свете не может настолько заполнить пропасть между теми, кому живется хорошо, и теми, кому живется плохо, насколько это может сделать одна-единственная капелька горячего человеческого сострадания. И пусть у тебя не будет и тряпки, которую ты мог бы отдать им, но если ты можешь сделать так, чтобы они поняли, что в тебе есть это самое горячее человеческое сострадание, то тогда ты не будешь бояться разочарований, а пойдешь от лачуги к лачуге, и тебе не нужно будет искать награды. Поэтому я встану завтра рано утром и возьмусь за дело там, где остановилась.

Когда она сказала это, брат подошел к ней.

По правде говоря, нежности между братом и сестрой бывали событием не частым. Но теперь он обнял ее и поцеловал.

И он шепнул ей что-то на ухо. Она уже много раз слышала это — эти его обещания, сдержать которые, она знала, у него не было силы.

Но на этот раз она поверила ему. Она подняла на него глаза, улыбнулась своей удивительной улыбкой, которая делала ее такой красивой, и поблагодарила.

Затем они снова уселись за стол и долго сидели, смеясь, плача и болтая, как не сидели уже много лет.

Каша пригорела — этого нельзя было отрицать. Но какая она все-таки была вкусная.

Была настоящая рождественская ночь — тихая и звездная. Легкие белые облака, как крылья ангелов, проносились мимо ясных звезд, а поздно взошедшая луна заставляла искриться свежий снег и протянула светлую дорожку через темно-синий фиорд к морю.

Над всем городом носился легкий запах жареного гуся и пунша; подобно далекому церковному пению, звучал нежный храп всех тех, кто спал, наевшись досыта.

Малыши, утомленные своим счастьем, крепко спали и видели во сне оловянных солдатиков и сладости.

Взрослые спали беспокойно. Они метались во сне, и им казалось, будто на груди у них сидит жирный гусь и водит кусочком сала у них под носом.

Но крепче всех спала Блоха.

— По-моему, ей-богу, меня можно было не беспокоить в рождественскую ночь, — сердито сказал доктор Бентсен, выходя из здания тюрьмы. — Я вам заранее мог сказать, что она погибнет от пьянства, и любому младенцу ясно, что она мертва. В другой раз подождите до утра, милейший Хансен.

— Извините, господин доктор, но мне приказано, чтобы констатация смерти совершалась безотлагательно, — робко ответил надзиратель, стоя в дверях. — С рождеством Христовым, господин доктор!

Доктор что-то пробормотал в ответ и торопливо зашагал сквозь пустынные улицы к своей теплой постели. Было адски холодно, и от гавани дул пронизывающий северный ветер.

Тем временем луна освещала все новые и новые части города и окрестностей, оглядывала все своим холодным, равнодушным оком, сначала одну сторону, потом другую. А осмотрев что-нибудь, покрывала черной тенью и двигалась дальше.

Так она добралась и до здания тюрьмы, бросила косой взгляд сквозь зарешеченное окно и увидела на скамейке у стены Блоху.

Ее платье было расстегнуто на груди, потому что доктор слушал, бьется ли сердце, и одна рука свисала к полу. Рот был полуоткрыт, и от крови на губах он казался большим и черным. Увядшая и жалкая, она казалась крайне безобразной в холодном лунном свете.

Свою красоту она утратила, а с ней и все остальное. Впрочем, она мало что могла утратить в жизни. И теперь, когда ее не стало, жизнь тоже не много потеряла в ней. Правда, где-то ее ждала тарелка подгоревшей рисовой каши, но кроме этого не было ничего, ни одного места, которое бы принадлежало ей. Она могла уйти из жизни, не мешая никому.

В большом холодном каменном здании было совсем тихо. Лишь время от времени, когда приводили кого-нибудь из Банды, в ночной тьме слышалось хлопанье дверей, звон ключей, шаги и голоса, терявшиеся в длинных коридорах. Дело в том, что полицмейстер в приливе бурной деятельности решил изловить всю шайку, которая уже так давно позорила добродетельный город.

И все же они не поймали тех, кого больше всего хотели поймать. Механик, на след которого полиции удалось было напасть, словно провалился сквозь землю. Арестовать Пуппелене также не было предлога, потому что уже в семь часов ее нашли спящей невинным сном в своей постели.

Когда привели Свенна, он спросил об Эльсе. Ему рассказали, что она умерла, и тогда в нем заговорила его цыганская кровь, и он, как безумный, набросился на надзирателя и полицейского, так что на него пришлось надеть наручники.