Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка Страница 16

Мы едем по привычной дороге, по которой ездили каждый день из дома на работу, с работы домой. Нас пять человек из поселка Адельфия, расположенного в 18 километрах от завода; чтобы сэкономить бензин, мы возим друг друга но очереди, по неделе каждый. Все время ездим одной и той же дорогой: вокруг Адельфии, потом через Битритто и к заводу. Машина едет быстро, мы устали, нет сил, но это не мешает нам любоваться осенними полями. До чего же я люблю осень! С каждым днем виноградники меняют цвет, сначала они зеленые, потом желтые, потом красноватые, фиолетовые, темно-коричневые, потом листья опадают; появляется трава, поля превращаются в луга, кажется, будто весна пришла: цветут желтые ромашки, крокусы, повсюду белые цветы, похожие на снежные хлопья; гигантские рожковые деревья гостеприимно принимают на своих ветвях сорок, а те кричат, размахивают крыльями; крестьяне собирают оливки, жгут костры, чтобы согреться, едят жареные оливки, хлеб, сыр. Неплохо бы остановиться, потолковать с ними, расспросить об урожае, но мы спешим и на большой скорости пролетаем мимо; мы почти рядом, стоит только руку протянуть, но асфальтированная дорога неумолимо влечет нас все дальше.

Несколько лет назад на заводе работал служащий, заполнявший специальные таблицы. Карандашом он ставил множество галочек в таблице, отмечал карточку рабочего, проставлял нормативное время, отпущенное на определенную операцию, фактически затраченное время, номера табелей, час их открытия, час закрытия и так далее. Эти таблицы после заполнения идут сначала в перфорационный, а затем в вычислительный центр для проверки, сколько мы работаем и сколько стоим. Так вот, этот тип взял себе за правило чуть ли не каждый вечер к концу рабочего дня, когда голова уже не варит, подходить к станкам и нахальным, отвратительным голосом спрашивать: к чему это, к чему то, сколько деталей обрабатываешь, почему не работаешь быстрей. Почти каждый вечер одна и та же песня. Я не знал, что придумать, как от него избавиться.

К счастью, однажды вечером, как только он подошел ко мне, его внимание привлекла блестящая, но изогнутая и со множеством заусениц деталь; он прикоснулся к ней, стал водить пальцем по сверкающей поверхности, слегка нажал — и, конечно, порезался, дурак. Видели бы вы его: припустил по аллее как заведенный, подняв кверху кровоточащий палец. С того вечера он больше не подходил ко мне, хотя издали я его зазывал: «Иди, иди же сюда, красавчик». Но он ни в какую — в самом деле испугался. Сейчас он работает старшим кассиром, а на лице у него все то же унылое, подозрительное выражение. И такой же худой, похож на ручку от метлы, несмотря на всю ту благодать, которой он заведует: чеки, зарплату, деньги во всех видах — наличные, разменные.

Вернувшись с ужина в половине восьмого, я расположился, как паша, в кресле начальника. По-американски взгромоздив на его письменный стол ноги в тяжелых, каждый по два кило, башмаках, я закурил очередную сигарету. Вдруг откуда ни возьмись является начальник. Этот мерзавец, оказывается, еще здесь: он просто притворился, что уходит, и внезапно вернулся, чтобы посмотреть, что мы делаем в его отсутствие вечером. Увидав меня в такой позе, он подходит и устраивает мне нагоняй. Я говорю ему: «Успокойся и послушай: во-первых, я так расселся не из презрения к твоему глубоко уважаемому столу, а чтобы дать отдых ногам, они болят, я чувствую, как они распухли, дело кончится тем, что у меня начнется варикозное расширение вен, подумай, ведь мне еще стоять на ногах три с половиной часа. А во-вторых, я присел немного потому, что в самом деле устал, ты каждый божий день с утра до вечера рассиживаешь в этом кресле и лишь на короткое время отрываешь от него задницу, чтобы шпионить за нами и нас донимать. А теперь убирайся, а то я душу из тебя выну».

Третьего дня тот же начальник взбеленился, потому что я превысил время на обработку деталей, ему снова кое-что пришлось от меня выслушать. Время на обработку рассчитано неправильно, сказал я, его недостаточно, поэтому, если вам нужна производительность, увеличьте нормативы, и я увеличу производительность на сколько угодно: на двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят процентов… Я прихожу сюда работать, а не надрываться так, чтобы еле до дому доползать. Я хочу приходить домой здоровым, по возможности бодрым, с зарядом энергии, чтобы и в постели быть на что-то способным. Вы из нас и без того все жилы вытянули — так оставьте хоть это.

На нашей линии работы не хватает, несколько рабочих здесь явно лишние, их должны перевести отсюда в другой цех, где работы прибавилось. Разумеется, в число рабочих, которые должны переменить климат, непременно попаду я, потому что я спорщик, подрывной элемент, зануда. Мне не впервой менять цех. А жаль — я уже стал сближаться с товарищами, привык к станку, ко всем этим трубочкам с крышечками, к сотням и тысячам мельчайших деталек — таким маленьким, что все они могли бы уместиться в кармане.

С грустью достаю из шкафчика свои личные вещи: пару давнишних газет, несколько листовок, таблетки от головной боли, лекарство в аэрозольном баллончике для моего вечно заложенного носа, две пуговицы, мое собственное изобретение для захвата трубок (что-то вроде крючка, который привязывается к пальцу, отчего я становлюсь похожим на знаменитого пирата капитана Уничино). К подобным уловкам прибегаем мы, рабочие люди, чтобы не слишком тоскливо было выполнять монотонные операции. Разумеется, никто не платит нам за всякие такие немудреные изобретения, но зато приятно сознавать, что твой котелок еще варит. Я собираю свое добро. Здесь две ручки, которые уже не пишут, но я почему-то все время таскаю их с собой; обломок карандаша, совсем крохотный, но, если его приложить к другому такому же крохотному обломку, получится вполне приличный карандаш; здесь и трехмиллиметровый ключ, с которым я не расстаюсь никогда, потому что такие ключи у нас на вес золота, днем с огнем не найти, мы их всегда держим при себе в кармане и, будь наша воля, домой бы носили, хранили бы ночью под подушкой. Тут у нас много чего не хватает из запчастей и инструментов. Начальство уверяет, мол, заказывали, но инструментов нет как нет, хоть на свои деньги покупай в Бари. Нас, рабочих, называют наглыми, безответственными лентяями, на самом же деле как раз наоборот, и это хорошо известно хозяевам, но они знают и другое: чем больше притесняешь и обвиняешь рабочих, тем проще превратить их в бессловесных рабов.

Исследователи рабочего движения, горы книг о рабочем движении, написанных до того заумно, что самим рабочим не под силу в них разобраться, конференции, дискуссии, круглые столы и все такое прочее. А что в результате? В результате рабочие сидят в дерьме еще глубже, чем раньше. Потому что всем наплевать на то, как и чем живет рабочий; каждый заботится только о себе, и мы — лишь трамплин для их прыжка. Пришла пора ясных и понятных слов, и все должны говорить так, чтобы было ясно и понятно. Хватит речей с двойным смыслом. Кто говорит сложным языком, пусть катится к чертовой матери, кем бы он там ни был: депутатом, президентом, адвокатом, ученым, профсоюзником… Долой кастовый буржуазный язык, долой болтовню, мы требуем конкретных дел. Слово должно быть предоставлено настоящим рабочим, из тех, что с утра до вечера надрываются на производстве. Только они в состоянии по-настоящему рассказать о проблемах рабочего класса. А кто не держал в руках мотыги и молота — не разберется, хоть убейся, в истинных проблемах труженика.

Каждый имеет право говорить о своих проблемах, даже тот, у кого нет ни диплома, ни аттестата, ни прочей такой бодяги. Пусть все и говорят, хоть с ошибками, хоть с ругательствами, хоть на диалекте — главное, чтобы твой голос прозвучал и был услышан, особенно когда речь идет о твоих же проблемах. Но сегодня, если человек недостаточно образован и вдобавок не пишет, то говорить о своих проблемах ему стыдно и боязно; в то же время образованный и пишущий человек присваивает себе право писать от имени других.

Дела рабочих все хуже и хуже. На заводах нас эксплуатируют, отравляют, убивают и, словно этого мало, выгоняют, вышвыривают на улицу, когда и как хотят. От нас непрерывно требуют жертвенных усилий, хотя мы и без того постоянно чем-нибудь жертвуем. Мы от рождения обречены на жертвы. О нашем существовании вспоминают, лишь когда требуется «собрать все силы» — это единственное выражение, с которым они обращаются к нам. К тому же мы сами никогда не доводим до конца свою борьбу с правительствами и голодаем, когда им заблагорассудится. Какие же мы рабочие, если не имеем права называться рабочими в полном смысле этого слова! И ремесленниками нас не назовешь, ведь мы ничего толком не умеем сделать. Мы роботы, обезьяны, машины. Можно ли назвать рабочим человека, который, стоя у станка, производит на протяжении двадцати лет одну и ту же деталь? Мы попросту рабы, лодки без руля и без ветрил. Даже ИКП с профсоюзом не решаются сказать нам всю правду о нас самих. О том, что рабочая женщина позволяет эксплуатировать себя на производстве как лошадь, но в итоге приобретает шубу за 10 миллионов лир; что ее муж, тоже рабочий, преподносит ей в подарок брильянтовое кольцо за два миллиона (в то самое время, когда существуют миллионы безработных и совершается несчетное количество убийств и самоубийств от отчаяния и нищеты); что рабочий наизусть знает, о чем пишут в спортивной газете, но понятия не имеет о смысле партийного символа, за который голосует, да и о своем кандидате тоже. Мы здесь, на Юге, все плачем, жалуемся, но до сих пор ничего не поняли. У нас же есть море — так давайте его использовать; у нас земля — так давайте возьмемся за землю; у нас солнце — значит, и о нем следует подумать; у нас овощи, фрукты и так далее, и так далее…