Александр Лекаренко - 2012 Страница 18

Только тут он заметил, что лежит под деревом, а конец веревки, которой связаны его ноги, переброшен через толстую ветку, вокруг редко стояли другие корявые дубы, между ними паслись лошади.

- Слушай, придурок, - воин присел рядом с ним на корточки, резко завоняло мочой и потом из-под его юбки. - Адре, - он ткнул пальцем в женщину, - поделилась с тобой своей жизнью. Потому что ты сильный, от тебя будут хорошие дети. Тебя никто не тронет. Мы не держим рабов, но теперь ты принадлежишь ей.

- На каком языке ты… - ошеломленно начал было он.

- На своем, - неторопливо прервал его Уркан. - Ты понимаешь, потому, что мозги вылетели из твоей глупой римской башки. Адре убила тебя, Адре вложила их назад, Адре дала тебе свой дух, чтобы ты мог жить. Она родила тебя, теперь ты один из нас.

В последующие дни и годы он понял многое. Он узнал, что за Сильванами были гигантские пространства, о которых ничего не знали цивилизованные римляне. Он узнал, что цивилизованные римляне, как и вся белая раса, некогда вышли из этих пространств, смешавшись затем с другими племенами, погрязнув в роскоши и утратив память о первородстве. Он узнал, что на этих пространствах продолжали существовать города, которые уже были древними и брошенными, когда до основания Рима были еще долгие тысячелетия. Он узнал, что “люти” бродили по этим пространствам, избегая городов, избегая роскоши, избегая контактов с другими племенами потому, что Великий Рим уже существовал однажды и они сохранили об этом память. Он узнал, что они сохранили и пользуются многим из того, что память римлян сохранила только в виде сказок и мифов. Он понял, что “лють” “лютей” является только средством сохранения человеческого достоинства и несравнима с лютью Государства, всегда возникающего там, где заложен первый камень и отчеканена первая монета, и даже людоедство лютей несоизмеримо в моральном масштабе с людоедством Государства, пожирающего миллионы людей - просто потому, что оно существует. Он понял, что мораль, декларирующая равенство жизни каждого жизни любого другого на самом деле обесценивает любую жизнь, перемалывая ее в пищу для беззубых создателей такой морали, создающих все государства.

И теперь он пытался объяснить все это образованному римлянину, сидящему напротив него в кресле с чашей в руке. Но римлянин, кажется, задремал.

Глава 20

Он проснулся сидя в кресле с серебряной фляжкой в руке.

- Нехорошо наспех лакать, пока боевые товарищи спят, - сказала Бранка, потягиваясь на диване, и он вздрогнул, оборачиваясь - на одно неуловимое мгновение и эта женщина и эта речь показались ему продолжение сна, но в следующее мгновение наваждение рассеялось.

- Это лекарство, - сказал он.

- Я вижу, - усмехнулась Бранка. - У тебя глаза, как у бешеного козодоя. Есть хочешь?

Он ощутил зверский голод.

- Хочу.

Они не стали обременять себя кулинарными изысками и быстро перекусили по-солдатски - тушенкой, сухарями и крепким чаем. День клонился к вечеру, но было еще светло, сквозь витражные окна падали лучи красного и зеленого света.

- Мы много жрем, - озабоченно сказала Бранка, облизывая ложку. - И часто. Можно подумать, что нас истощает любовь.

- Она-таки нас истощает, - рассеянно заметил он.

- Что? - улыбнулась Бранка.

- Ничего. Еще хочешь?

- Нет. Но хотим мы или нет, а нам придется на кого-нибудь охотиться.

Он расхохотался.

- Чего ты? - удивилась Бранка.

- Ничего. Будет день, будет и пища, и пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

- Ты что, амфетамина насосался? - подозрительно спросила Бранка.

- Нет. Я припадал к источникам жизни и знаю, откуда они бьют.

Он перегнулся через низкий стол и вцепился поцелуем в ее пахнущие тушенкой губы. Ее глаза расширились, она обхватила его за шею обеими руками, посуда зазвенела и затрещала под ее коленями.

Они сделали это прямо в кресле, почти не раздеваясь. Кем бы ни была Бранка и что бы она про себя ни рассказывала, но влагалище у нее было  - как стиснутый кулак младенца. После трех или четырех минут сумасшедшей борьбы они завопили друг другу в уши одновременно так, что зазвенело в ушах.

Когда Бранка сползала с него, то не удержалась на ногах и шлепнулась на пол, поскольку комбинезон ее оказался на щиколотках вместе с трусами. Он, путаясь в собственных штанах, обрушился на нее сверху и они, хрипя и задыхаясь, повторили то же самое еще раз - на полу.

- От такого бывают дети, - сказала Бранка, принимая сидячее положение и озабоченно рассматривая свою промежность, в то время как он еще валялся рядом, пустой, как отстрелянная гильза. - Я же говорила, что ты мне исколешь всю грудь! - сварливо добавила она и, придерживая одной рукой комбинезон, а другой - утекающие дары любви, ускакала в кухонный угол ликвидировать последствия.

Он сосредоточенно пронаблюдал весь процесс, покуривая в кресле - никогда в жизни ему не приходилось видеть, чтобы женщина в таком положении выглядела красиво - но Бранка выглядела красиво, и приходилось признать, что он не так уж много и видел. “Если ты имеешь дело с высшим качеством, - удрученно подумал он, - так ты имеешь дело с высшим качеством, даже если оно сидит раскорячившись над миской с водой”, - приходилось признать, что он всю жизнь имел дело с третьим сортом.

- Угости даму коньяком, - сказала Бранка кабацким голосом, возвращаясь к столу.

“Нельзя иметь все сразу, - додумал он до конца свою философскую мысль, направляясь за последней бутылкой. - Совершенство недостижимо, и если ты имеешь дело с великолепной жопой - значит, не все в порядке с головой”.

Однако же у кого тут не все в порядке с головой, было еще большим вопросом, поскольку, когда Бранка с рюмкой в руке плюхнулась в кресло, небрежно поставив пятку на сиденье, ему просто пришлось, стиснув зубы, бороться за сохранение достоинства, патрон могло и перекосить в третий раз.

- Ты классно трахаешься, - сказала Бранка, осветив солнцем тот нежный росток в тайном саду мужского самосознания, который у некоторых не увядает даже на смертном одре. - Но выглядишь ты, как бродяга. И от тебя воняет.

“Спасибо, дитя мое, - подумал он, отводя взгляд от ее промежности, туго обтянутой черной материей, а вслух сказал с достоинством. - Я на войне.

- Тем более, - заметила Бранка. - Хочешь, я полью тебя из ведра? Тогда, когда тебя убьют, ты будешь чистым.

Он посмотрел ей в лицо, ища признаков насмешки, но никаких признаков не было, она говорила совершенно серьезно.

- Мне плевать. Никто не облизывал меня при жизни, никто не будет нюхать меня после смерти. Мне плевать, что думают другие люди, а червям все равно. Мне все равно, что ты думаешь обо мне. Ты понимаешь меня?

- Да, я понимаю тебя, - сказала Бранка. - Ты уркан, волк, какая тебе разница, что думают люди? Тебе не нравится их запах. Мне тоже не нравится. Но я мою свою задницу - для тебя.

- Хорошо, - усмехнулся он. - Я помою свою - для тебя.

- Ты можешь отрастить бороду хоть до пупа, - повысила голос Бранка. - Ты мне все равно нравишься. И мне нравится, как ты пахнешь. Но если я здесь - ты должен обращать на меня внимание. Я тоже на войне.

- Принято, - серьезно кивнул он. - Давай свою рюмку.

Стемнело, и они зажгли свечи. Затем Бранка, демонстрируя приверженность идее и переодевшись в одну из его рубашек, занялась стиркой, сняв с себя комбинезон и насильно содрав с него футболку, а он взялся за рукопись - чтобы не мозолить глазами ее ягодицы, но постепенно увлекся и выпал из реальности.

“Поскольку у меня не было другого материала, кроме самого себя, - написал Бакула, - я начал строить новый мир из самого себя. Поскольку все человеческое было мне чуждо, значит, я был не вполне человеком. Но стать человеком вполне значило стать именно тем, что я презирал. У меня не было другого выхода, кроме как очиститься от всего человеческого и стать вполне тем, чем я был на самом деле. Я был городом, погребенным в песках, я должен был стать ветром для самого себя, чтобы восстать над пустыней.

Мне было сорок лет, я познал все, что пытливый ум, вооруженный телом, может познать за этот срок, я понял, что и сорок сороков не дадут урожая истины, что знание тщетно. Я решил стать ветром, который не возвращается на круги своя, ветром для самого себя. Я ушел в горы, я забросил пустую побрякушку алхимии, я решил сам стать ретортой для возгонки философского камня.

Я размышлял, что делает человека рабом? Рабом других людей, рабом обстоятельств, рабом самого себя? И пришел к выводу, что это - самооценка, основанная на мнениях других людей. Свободен лишь тот, кто ценен сам по себе, как солнце в небе. И я решил стать солнцем для самого себя.

Я трудился, я страдал, я мыслил. И я стал солнцем для самого себя - черным солнцем. Я стал городом, в котором никто не живет. Я стал ветром, несущим смерть.

Теперь я знаю, что есть человек, очистившийся от всего человеческого. Я - демон. Я - существо без души. И когда все будет сказано и сделано, вы все станете такими - если сможете. Потому что душа человеческая - ком грязи. Нельзя избавиться от притяжения земли, будучи человеком. Но если ты избавился - ты пуст. Я не могу сказать, что заполняет эту пустоту - у меня нет понимания и нет слов на человеческом языке, чтобы выразить это непонимание. Но я знаю, что эта пустота - дыра в другие пространства, несоизмеримые с разумом - человека или демона.