Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка Страница 18

В Бари улиц не видать за автомобилями. Даже самый большой оптимист из числа автомобильных магнатов, когда начиналось серийное производство, не мог мечтать о таких доходах за счет дураков. Вдоль шоссе Валенцано — Бари расположены целые парки с особняками, принадлежащие частным лицам. У одного такого парка останавливаюсь из любопытства. Гляжу: второй этаж, третий, катакомбы коридоров и помещений наверху и в подвальной части здания. Целый дворец. И на что людям столько лишней жилплощади, когда существуют другие, ютящиеся по десять человек в комнате? А в этих особняках обитают по два-три выживших из ума старика.

Вчера, 9 января, бастовали государственные служащие. Их было около двухсот тысяч, они, как и рабочие, прошли по улицам Рима, неся в руках лозунги и барабаны. До сих пор служащие считали себя привилегированным классом и на нас, рабочих, когда мы выходили на демонстрации, смотрели с иронией, едва ли не с издевкой. Теперь, кажется, и до них дошло, что они — рабы, мелкие пешки системы.

Без четверти двенадцать. Пора в столовую. Не успеваю даже руки помыть. Нет, пожалуй, не пойду сегодня обедать, а лучше подышу свежим воздухом да позагораю на солнце. Выхожу из цеха и иду в сторону соседней деревушки. После асфальта приятно ступать по мягкой земле, правда, башмаки из черных превращаются в красно-рыжие. Добрая земля. К чертям столовую, уже четырнадцать лет я становлюсь с подносом в очередь, чтобы получить первое, второе, а бывает, еще яблоко дадут или апельсин, и нужно в спешке глотать еду, которая тяжелым, как свинец, комом оседает в желудке. Хорошо здесь, за городом, красиво, и, хотя еще январь, день смахивает на весенний: низко пролетела бабочка, напуганная моей тенью, юркнула за ствол оливкового дерева ящерка.

Надкусываю травинку. Кисло. Неподалеку копают траншеи. Рабочий разматывает большую деревянную катушку с электрокабелем, другой перекатывает широкие трубы. Немного дальше рычит экскаватор. Эта фабрика — лакомый кусок для подрядчика: здесь всегда требуется что-то копать, бурить, сносить, строить.

Через сто лет здесь не будет ничего и никого, только груды камней и ржавого металлолома на том месте, где мы, как дураки, надрываемся в поте лица, кладем свое терпение и кровь на то, что никому не нужно ни сейчас, ни потом. Тем более что в этой стране на сотню работающих болванов приходится тысяча бездельников, которые ведут сладкую жизнь, легко, словно обертки от конфет, выигрывая и проигрывая миллиарды. Они делают что хотят, ведь они все могут: и обратить реки вспять, и сделать нас всех богачами или, наоборот, разорить дотла, как оно и происходит, к сожалению.

Мне часто попадается на глаза слово «утопия». Заглядываю в словарь, желая узнать точное значение этого термина, и читаю: 1) иллюзорное представление об идеальном правительстве или идеальном обществе; 2) план, замысел, идея и т. п., несбыточные в силу своей фантастичности и неосуществимости. Закрываю словарь и думаю: видимо, происходит какая-то мистификация этого термина. Когда все хорошо и правильно, вряд ли следует считать утопией, иначе говоря — несбыточными замыслами, то, что вполне осуществимо. Тем временем на наших глазах осуществляются самые чудовищные махинации, перед лицом которых мы не можем опускать руки, оправдываясь тем, что, мол, всякая альтернатива является утопией.

Сегодня, 15 января, машиностроители провели четырехчасовую забастовку. В демонстрации собралось порядка сотни машиностроителей, остальные — студенты. Беспорядочной толпой прошли мы по улицам Бари, выкрикивая старые, привычные лозунги. По правде говоря, забастовки в том виде, в каком они происходят, мало кого волнуют, да и не пугают больше никого. Демонстранты скандируют: даешь трудовой договор! Или: Альмиранте[12] — палач! Или еще что-нибудь в том же роде…

Единственное, что мне понравилось, — это огромный транспарант с надписью: НА ПЕНСИЮ В 50 ЛЕТ — 35 РАБОЧИХ ЧАСОВ В НЕДЕЛЮ — ПРИБАВКУ В 50 ТЫСЯЧ ЛИР К ЗАРПЛАТЕ.

Сегодня я вновь взялся за дневник. Вы, разумеется, спросите, чем объяснить такое длительное молчание после забастовки 15 января. Больше месяца прошло в кошмаре, в бреду, в агонии. Расскажу по порядку. Утром 25 января, в воскресенье, мы с женой выехали из Барлетты на «форде Капри»: за рулем сидел наш друг. Когда съезжали с автострады на шоссе, ведущее в Андрию, может, из-за того, что шли мы, не снижая скорости, а может, потому, что на рассвете был дождь и поверхность шоссе стала скользкой, машина вылетела с дороги на обочину и несколько раз перевернулась.

Это было ужасно. Ведь мы двигались так уверенно и беззаботно на скорости 130–140 км в час, и я, несмотря на то что было страшновато, ничего не говорил. Видимо, такой страх испытывает каждый, кто не умеет водить машину и ненавидит автомобили. Неожиданно, спустя несколько метров после поворота, машину занесло. Водитель пытался выровнять ее и затормозить, потом этот жуткий полет, я почувствовал сильнейший удар, и наступило ощущение пустоты, я задыхался. Потерять сознание мне не давала мысль о жене, которая сидела впереди рядом с водителем, но теперь ее там уже не было. «Форд» несколько раз перевернулся и вновь встал на колеса. Кое-как выбравшись наружу, я увидел в нескольких метрах от машины свою жену. Вся в земле, она пыталась подняться на ноги, со лба ее на одежду текла кровь. Мою грудь и плечо пронизывала резкая боль, я еле дышал, и кровь хлестала из правой руки. Приятель, стоявший рядом, монотонно твердил: «Что же делать, что же делать…» Мы стали кричать о помощи, и я тоже кричал, сколько хватало дыхания.

Вскоре появилась дорожная полиция. Ноги меня не держали, и я рухнул на траву. Двое полицейских втащили меня по заросшему травой откосу на шоссе, где уже остановилось довольно много машин. Кто-то приложил платок к моей правой руке, из которой по-прежнему текла кровь. Потом приехала «скорая помощь». Меня положили на носилки, я кричал от боли в боку, думая, что умираю; жена и друг смотрели на меня с состраданием. «Скорая помощь», завывая сиреной, неслась как сумасшедшая, а я лежал и не знал, что случилось с моей грудью и боком.

В больнице меня раздели и оказали помощь. Я то умоляюще глядел на врача, то проклинал все автомобили на свете, а потом стал кричать и плакать, словно ребенок, что ни за какие деньги больше не сяду в машину. Меня просветили рентгеном, накинули сверху простыню и, положив на каталку, повезли по залам и коридорам, где гулял ветер. Помню внутренний дворик возле рентгеновского кабинета. Там мы встретились с женой. Ее куда-то везли в кресле-каталке; она плакала. После рентгена меня доставили в четырехместную палату хирургического отделения, и врач велел мне обязательно помочиться: им нужно было посмотреть, все ли цело у меня внутри. Поддерживаемый двумя санитарами, я старался изо всех сил, но ничего не получалось: меня била дрожь, кроме того, в палате было слишком людно и слишком много света. Один сообразительный санитар попросил всех выйти, погасил свет и пустил воду в умывальнике. Это подействовало. В моче обнаружилась кровь.

На другой день мне сообщили, что жена получила несколько травм, из которых наиболее тяжелые — на ноге и на голове; ей наложили пять швов. С другом ничего страшного, за ним уже приезжал сын и увез его назад в Бари. У меня сломаны два ребра: пятое и седьмое, кроме того, зарегистрирована отраженная травматическая боль плевры и различные ушибы по всему телу.

Мне делают бесконечные уколы круглые сутки, днем и ночью. Сестра входит внезапно, резко зажигает свет, задирает одеяло и колет мою истерзанную плоть. Ночами спать невозможно: из коридора доносятся непрерывные стоны; я прошу санитара дать мне что-нибудь болеутоляющее и снотворное, но он отказывается, говорит, это опасно в моем состоянии. Ничего не могу сделать — ни повернуться, ни перевернуться, — так и лежу глаза в потолок, дышать трудно, стараюсь вдыхать и выдыхать медленно: боюсь закашляться.

По утрам монахиня читает молитву. Многие выходят со стульями в коридор, один я остаюсь в палате и корчусь от боли. Потом завтрак: кофе с молоком и булка. Грациозная, но решительная медсестра берет кровь из вены; толстенная игла вонзается в руку. Не пойму, что со мной происходит…

В этом больничном аду мы с женой проторчали целую неделю. Потом врачи решили отпустить жену домой, а меня — нет, сказали, еще несколько дней нужно наблюдаться. Я умолял выписать и меня, иначе свихнусь, но бесполезно. За эту неделю мне глаз не удалось сомкнуть от жутких болей. Зато спустя пять-шесть дней начал понемногу ходить, медленно-медленно, скособочившись и придерживая рукой ребра, которые, казалось, вот-вот выскочат. Так тихонько и ковылял по коридору.

Теперь я дома. Уколы продолжаются. В сырую погоду ломит ребра. Трудно говорить, и утомляюсь быстро, если дышу глубже обычного. Когда кашляю или зеваю, тоже бывает ужасно больно. Выходить из дома пока не могу. Дни тянутся бесконечно, а ночами не сплю: мучают кошмары. За окном все время дождь, сырость, туман. Долгая в этом году зима. Много читаю газет, журналов, книг. По всему дому разбросаны газеты с разными заголовками, но с одними и теми же фотографиями — Берлингуэр, Андреотти или Альдо Моро.