Криста Вольф - Расколотое небо Страница 21

— Ты меня любишь?

— Да как будто бы, — ответил он.

Внимательно приглядевшись к ней, он упрекнул себя, что не заметил раньше ее бледности и теней под глазами. Отложив книгу, он решил сейчас же, сию секунду поехать за город, хоть на дворе по-осеннему моросил дождь и было прохладно.

В машине он включил отопление и совсем тихонько — радио, — Он пересек город в южном направлении и не начинал разговора, пока не почувствовал, что Рита успокоилась и согрелась. Когда же она, как обычно, очень скоро перестала понимать, где они едут, и принялась его расспрашивать, он, как обычно, начал подшучивать над ней. Постепенно, очень осторожно он вызвал ее на разговор и довольно быстро выяснил, что в институте она чувствует себя чужой и одинокой.

Ему пришлось поверить, что ничего не случилось, что никто не обидел ее, никто не бранил, хотя, правда, и внимания ей не уделяли, не подбодрили вовремя. И с учебой никаких трудностей у нее нет. Ее угнетает совсем другое.

— Они там все такие умные, — сказала она. — Всё-то они знают. Ничему на свете не удивляются.

— Ну, это мне знакомо, — сказал Манфред. Это ему действительно было знакомо. Этим она его не могла удивить. — Не беспокойся, все пройдет. После первого же серьезного переживания.

— Они не способны переживать серьезно, — возразила Рита. — В этом все дело.

Манфред рассмеялся.

— Каждый способен, будь уверена.

«Вот я, например, когда узнал тебя, — подумал он. — С тех пор я сомневаюсь в стойкости самых закоренелых скептиков».

И все же он ошибался, не принимая всерьез ее огорчений. Поджидая ее возле института, он изо дня в день видел, как она весело спускается с лестницы в обществе ослепительно золотоволосой, по-мальчишески стройной девушки, и преждевременно успокоился. Это была Марион из той самой парикмахерской в маленьком городке, где находилась Ритина контора. Манфреда вполне устраивала их дружба. Ведь такая дружба никогда не перейдет известных границ, а ему только того и надо.

Рядом с Марион не было места мрачным раздумьям. Ей не терпелось немедленно, сейчас же поделиться с другим всем, что волнует ее, — будь то радость, огорчение или гнев. Только теперь Рита узнала толком, с кем прожила бок о бок многие годы в маленьком скучном городке, и по вечерам она развлекала Манфреда рассказами о необычных судьбах ее бывших земляков.

Марион способна была часами перелистывать журналы мод — единственное, что ее действительно увлекало. Она попыталась изменить в корне и Ритины привычки.

— По вечерам ты наверняка умываешься водой и мылом, — заявила она. — Во всяком случае, ты способна на это. Ты и понятия не имеешь, что можно сделать со своей внешностью. Без меня ты бы до конца своих дней красила губы этой немыслимой губной помадой, хотя темно-красный цвет тебе вовсе не идет.

Рита познакомила Марион с Манфредом, ее забавляла его насмешливая вежливость и кокетливая болтовня приятельницы. Манфред был единственным человеком, которого Марион уважала. Но она не скрывала, что с таким другом ей было бы скучно.

Со временем она совсем разоткровенничалась с Ритой. И не только поведала той, что зовут ее, собственно, Марианна, а она сама переименовала себя в Марион (как можно, чтобы в наше время человека звали Марианна!), но поделилась с Ритой и всеми перипетиями своей счастливой и драматической любовной истории с молодым слесарем соседнего моторостроительного завода. Вскоре Иохен — тот самый слесарь — уже стоял по вечерам со своим мотоциклом рядом с Манфредом у дверей института. Меланхоличные осенние вечера сблизили их, и Манфред вполне вошел в роль жениха-близнеца. Им с Ритой не надоедало любоваться, с какой царственной грацией подходила Марион к Иохену, наблюдать всю церемонию их взаимных приветствий, а затем глядеть вслед тарахтящему мотоциклу. Описав лихую петлю по темнеющей площади, он исчезал за ближайшим углом, оставляя позади пушистый хвост дыма.

Однако нельзя было не видеть, что дружба с Марион не способна помочь Рите. Манфред долго пытался обманывать себя, умышленно не видел изменений в ее характере — едва заметных, лишь изредка уловимых в непривычной мимике лица. Он долго боялся вникнуть в причины этих изменений. Однако по соболезнующим взглядам своей матери понял: происходит нечто серьезное. Фрау Герфурт начала подсовывать Рите лучшие куски и заставляла ее побольше съедать за ужином. Она ведь ужас как выглядит — ничего удивительного при такой нагрузке!

— Позаботься же о своей невесте! — однажды, оставшись с Манфредом наедине, сказала она таким тоном, словно поведала какую-то тайну.

Ответить грубостью на эту деланную заботу о Ритином здоровье он не мог. Правда, он не очень-то доверял бескорыстию своей матери, но на нюх ее, когда дело касалось собственной выгоды, вполне мог положиться. Она уловила слабость и подавленность, которые он сам еще несколько месяцев назад желал бы видеть в Рите, и сочла их верным признаком заболевания. Тогда Манфред решился осторожно поговорить с Марион о состоянии Риты. Явно польщенная, она поглядела на него снизу вверх и заверила, что никто так не восхищен Ритиным умом и способностями, как она, хотя, нечего греха таить, самой ей и того и другого явно недостает.

— Рита вполне на своем месте, — сказала Марион. — Ей можно только позавидовать.

Она вздохнула и дала понять, что сама не чувствует себя на своем месте. Но тут он оборвал разговор.

Манфред делал трогательные попытки помочь Рите пережить трудную для нее полосу. Подавив в себе ревность ко всем и вся, кто соприкасался с Ритой, он сам познакомил ее с Мартином Юнгом. Тот приезжал раз в три-четыре недели из маленького тюрингского городка 3., чтобы обсудить ту или иную главу дипломной работы с Манфредом, своим научным руководителем. Манфреда радовали успехи, которых наряду с практической работой достиг в науке молодой человек, инженер на заводе синтетического волокна. Пришлось Манфреду заняться и «Дженни-пряхой» — машиной, которую Юнг намеревался усовершенствовать, и то восхищался ею, то сердился на нее, словно это была его подруга.

— Вы же видите, она не оставляет мне времени для других девушек, — говорил он Рите, упрекавшей его за отшельнический образ жизни.

Юнг, беспечный, но не легкомысленный юноша, интересовался всем на свете, больше всего своей специальностью и меньше всего девушками — может быть, потому, что они сами бегали за ним.

— У вас слишком выигрышная внешность, — выговаривала ему Рита. — Мужчины от этого легко задирают нос!

Мартин терпеливо выслушивал любые ее замечания. Когда он приезжал, они от души веселились. Он приносил пластинки, а Рите — дешевые конфеты, каких от Манфреда она никогда не получала, потому что он презирал их. Стоило появиться Мартину, и в маленькой комнатушке, где им теперь бывало уже скучновато по вечерам, закипала жизнь. Он танцевал с Ритой на пыльном темном чердаке под аккомпанемент пластинок или читал лекцию о джазе, к которому питал слабость.

— Рядом с ним я кажусь себе глубоким стариком, — признавался иногда Манфред, когда Мартин уходил.

Он любил Мартина, что с удивлением и радостью отметила Рита. А юноша испытывал к старшему другу какое-то почтительно-робкое чувство, почти обожание. У Манфреда никогда раньше не было близкого друга, и он считал это позорным пятном. Теперь пятно смыто, теперь его тайное желание исполнилось, и, конечно же, Манфред приписывал это появлению в своей жизни Риты.

— Ты принесла мне счастье, — сказал он однажды, когда Мартин уже ушел, но в комнате словно бы еще не утих поднятый им вихрь, и они, улыбаясь друг другу, остались в полной тишине, которую воспринимали сейчас как благо.

Рита по-прежнему спала рядом с Манфредом, удобно положив голову на его левое плечо. От его дыхания шевелились кончики ее тонких волос. Она все еще восхищалась теплом его тела, а он — нежной гладкостью ее кожи, которую любил ласкать. Но случалось теперь, среди ночи он просыпался, когда Рита теснее прижималась к нему, и видел, что она лежит с открытыми глазами.

— Что с тобой? — спрашивал он и гладил ее волосы.

Она делала вид, будто только что проснулась, и качала головой. Ей не хотелось отвечать. Она не знала, как выразить свои чувства, ей казалось, что в глубине души он вовсе не желает знать, что угнетает ее.

Наступила осень, хмурая и тягостная. Листья, как мокрые тряпки, шлепались о грязную мостовую. Дворники сметали их в большие грязные кучи и куда-то увозили. Уже в октябре над городом повис туман — туман, какого нигде больше не бывает, тяжелый, плотный, пропитанный едкой вонью. Он месяцами висит над городом. Люди пробираются по улицам ощупью, держась за заборы, или сидят в одиночестве по своим комнатам, и сердца их сжимаются от тоски по упущенным возможностям — потерянной любви, непонятой боли, неизведанной радости и никогда не виданном солнце чужедальних стран. Движение на улицах замирает. Даже сильные фары грузовиков, чьей клади с нетерпением, как хлеба насущного, дожидаются заводы на окраинах города, с трудом проникают в красновато-молочную стену тумана.