Мюд Мечев - Портрет героя Страница 21

Окраина Москвы, печальная, затемненная, наводит уныние. На противоположном берегу видны рощи Нескучного сада. Куда ни брось взгляд — везде темно: ни единого луча света не падает из-за черных провалов окон. Город как будто вымер. Но он все равно живет, наш любимый город, живет, несмотря на войну, и голод, и нужду; работают заводы и фабрики, бегут, мерцая синими фонарями, вагоны трамваев по занесенным снегом путям; под землей сверкает огнями метро; тысячи врачей в госпиталях делают операции, и те, кто ранены, надеются, что им помогут… Голодные люди живут и работают в холодных домах; школьники после уроков ищут, где только возможно, все, что может быть подспорьем голодному пайку… И вот мы — Славик, Тимме и я — идем просить у солдат хлеба.

— Мы живем, — шепчу я.

— Ты что? — спрашивает Славик.

— Мы живем! — повторяю я слова мамы, сказанные ею, когда она вчера, положив кашу на тарелку, на нашу самую красивую тарелку, написала на белом листе бумаги: «Моему дорогому младшему сыну!» И я не обиделся; я знал, что она делает это для моего больного брата, который чувствует себя все хуже и хуже. «Это ему поможет, — сказала она, — поможет не меньше, чем еда!» И она попросила меня нарисовать что-то хорошее. При свете коптилки я нарисовал розу, стоящую в стакане воды. «Почему розу?» — спросила мама. — «Он любит розы, неужели ты не помнишь?..»

Тимме, идущий за нами, спотыкается и падает. Мы оборачиваемся. Тяжело дыша, он встает и отряхивает снег. Лицо у него белое как бумага, пот бежит из-под шапки. На минуту он закрывает глаза и садится на снег.

— Вставай, Тимочка!

— Сейчас… Только посижу немного.

Он самый слабый в нашем классе. И никогда не дерется. Он молча переносит удары и оскорбления, как будто бы так и должно быть, а потом долго плачет. И мы все знаем, что он носит с собой фотографию своего отца.

— Вставай, Тимочка, — прошу я. И, подсунув руку под его спину, помогаю подняться.

Он дышит, как больной.

— Черт! — шипит Славик. — А если милиция? Он же убежать не сможет! Его же поймают! А он продаст нас!

Тимме открывает глаза и спокойно, как будто ничего не произошло, произносит:

— Тимме никогда и никого не продаст.

И это — правда! Как бы не смеялись мы над бедным Тимме, аккуратненьким и слабеньким Тимме, мы его уважаем. Мы знаем, что его семья не отказалась от отца, хотя им грозила ссылка. И помним, как при всех учениках и учителях прямо на линейке он сказал Изъявительному Наклонению после какой-то его издевательской выходки: «Помните, товарищ завуч! Мы — такие же граждане, как и вы, хотя многие так не думают, зная, что произошло с нашими родителями…» И Наклонение, вцепившись в стол, смотрел на него, как на привидение, а тихенький Тимме продолжал говорить дальше своим слабым голосом, вздрагивая от волнения: «…и мой отец — немецкий коммунист. Он перенес в Германии больше…» И тут Тимме заплакал, а наш директор заорал по своему обыкновению: «Все! Линейка кончилась! Марш по классам!» Мы думали, что после этого Тимме не появится в школе, но на следующий день он пришел как ни в чем не бывало и сидел на своей парте, такой же тихий и бледный…

— Тимочка, — говорю я, — может, ты вернешься?

— Нет! Бабушка больна. Я знаю, что, может быть, и не найду хлеба, я есть такой несчастливый человек, но я должен выполнить свой долг.

О боже! Долг Тимме, о котором он так часто говорит, я представляю чем-то вроде громадного чемодана, который он таскает с собой повсюду.

И мы идем дальше, идем к мосту, который уже совсем рядом. И тут я замечаю детей: они направляются к железнодорожной насыпи, некоторые уже карабкаются по ней к путям. Всем им примерно столько же лет, как и нам, но есть и совсем маленькие. Их ведут за руки старшие. Большинство одеты еще хуже нас — в старых перешитых военных шинелях, в немецких мундирах и пилотках, в женских, кофтах.

Когда мы поднимаемся на насыпь и останавливаемся рядом с изгородью, окружающей запретную зону у моста колючей проволокой, я вижу детей в домотканой одежде и лаптях. Они стоят особняком и жмутся друг к другу. У них такой вид, будто они сошли с картин Перова.

Медленно расходясь вдоль железнодорожного полотна, дети образуют нечто вроде шеренги. Тимме, робко озираясь, косится на Славика.

— Все вместе! — командует Славик. Но видно, что и ему не по себе.

Слышна матерная брань. К нам подходит паренек с горящей папироской. На нем, несмотря на мороз, матросская бескозырка без лент; из-под немецкого мундира, украшенного орлом со свастикой на правой стороне груди, видна матросская тельняшка, на ногах — немецкие сапоги.

— Откуда? — спрашивает он нас, и длинная струя слюны, пахнущая табаком, летит из его рта нам под ноги.

Мы отвечаем.

— Так и быть! С каждого куска — долю!

Мы киваем. За его спиной появляются его дружки. Отвратно улыбаясь, они смотрят на нас.

— Если спрячете — найдем! — веско добавляет он. — И — сами знаете, что будет!

Мы киваем.

— Табак — мне!

Мы киваем.

Он поворачивает кольцо на своем пальце, и мы видим заточенный осколок бритвы, впаянный в него.

Блатные уходят к будке часовых. И тут раздается гудок. Рельсы у наших ног вздрагивают, из-за поворота, — выпуская клубы дыма и пара, появляется паровоз.

Я весь дрожу: я еще никогда не просил хлеба у воинских эшелонов и не знаю, как это делается… Славик шепчет нам с Тимме:

— Сейчас он снизит скорость у моста, и вы кричите: «Дяденьки! Дайте хлеба!» Они начнут кидать, но вы не собирайте — только кричите, а собирать буду я.

Поезд все ближе. Некоторые из детей сняли шапки и держат их перед собой в руках. И я с колотящимся до боли сердцем снимаю свою и стою так же… Ветер шевелит мои волосы, снежинки, кружа, падают на голову. Я не спускаю глаз с паровоза.

Деревенские дети стоят рядом. Я оборачиваюсь и вижу, как старший толкает в бок самого маленького из них с большим треухом.

Вот и первый вагон, где в деревянной будке у пулемета, повернув к нам свои головы в касках, надетых поверх ушанок, стоят два солдата. Из щели отодвинутой двери вагона блестит оранжевое пламя печки. И в это время тот, маленький, шагает вперед и, держа треух в руках, неожиданно звонким и чистым голосом произносит:

— Христа ради подайте нам!

И он снова и снова повторяет эту древнюю фразу:

— Христа ради… подайте нам!

Мелькают головы солдат. Жестокая матерная брань, которой наш народ так часто выражает свое изумление, горе, отчаяние, несется из вагона. Я тупо смотрю, как под тяжелыми колесами вагонов прогибаются рельсы. Вот первый вагон проехал. Паровоз уже у будки часовых. А мальчик рядом все твердит: «Христа ради! Подайте нам!» И остальные дети и кричат, и просят…

Сердце мое колотится, будто готово выскочить. Бледный Тимме, сжав губы, но не сняв своей вязаной шапочки, стоит рядом. Теперь видно, как из вагонов летят куски… Я чувствую, что у меня нет сил нагнуться. Но многие дети уже ползают, собирая хлеб и сухари.

— Держи, сынок! — слышу я. И, оцарапав мне щеку, пролетает у самого моего лица большой сухарь. Я почти ничего не соображаю… Я не знал, что это так…

Мимо нас проезжает офицерский пассажирский вагон. И за белыми занавесками я вижу полное бледное лицо человека в очках, недоуменно и страдальчески смотрящего на нас…

— Ты что — оглох?! — слышу я крик за спиной. — Бежим, идиот!

Славик придерживает оттопыренные карманы.

— Бежим! — повторяет он. — Смотри! — Он кивает головой в сторону моста. Там, прикрыв ладонью телефонную трубку, часовой что-то говорит в нее. — Милиция! Сейчас будут тут! Они не дают собирать! Бежим!

Брякая на стыках, последний вагон катится на мост, светится красным его фонарь. Следом несется струя снега и ветра. Тишина. Часовой, положив телефонную трубку, выходит из будки, блатные бегут к нему, подают мешок, и он роется в нем. Тимме все так же неподвижно стоит и смотрит вслед поезду, красный огонь которого на последнем вагоне мелькает среди темных переплетов железнодорожного моста.

— Я не думал, — говорит он, не обращаясь ни к кому, — что это так ужасно!

Его слова прерывает легкий свист. Блатные тут как тут. Посмеиваясь и поминутно сплевывая, они проходят мимо нас с Тимме и берут Славика за руки, отдирая их от карманов. Он пытается сопротивляться. Раздается звук оплеухи. Руки Славика сами собой поднимаются вверх. Их главный стоит рядом и улыбается, а его подручные выгребают все. Все! Они все забирают из карманов Славика и бросают в мешок, а затем, вынув оттуда три маленьких сухаря, бросают нам… Я смотрю на деревенских детей: они умнее нас — все уже сидят на снегу и, вытянув ноги, жуют. Они уже едят свои куски!

— Суки! Бросьте жрать!

Но они жуют и жуют. И когда блатные обшаривают их карманы, то находят там только несколько маленьких кусочков. Несколько пинков, хныканье — и блатные идут дальше. Все городские дети, так же безропотно, как мы, отдают им свой хлеб. И те оставляют детям по одному, по два кусочка.