Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы Страница 22

Вполоборота к двери, за легким столиком, украшенным инкрустацией из слоновой кости, под кованой медной лампой, которая одна тускло освещала комнату, задумчиво сидела Айше. Точеной смуглой рукой она подпирала черноволосую головку, глаза ее были устремлены в пространство поверх раскрытой книги, лежавшей перед ней на столике. Когда я вошел, она вздрогнула и стремительно встала, глядя мне в глаза нежно и умоляюще. «Шейх, вы снизошли до меня, ничтожной», — пролепетала она, машинально перебирая страницы книги тонкими пальчиками. Вместо ответа я рухнул перед ней на колени и обнял ее стройные ноги, скрытые богатой парчовой тканью. «Ты не ничтожна, о нет, Айше, любимая!» — пылко воскликнул я, раздувающимися ноздрями впивая исходивший от нее непередаваемый аромат. «Неужели вы любите меня, шейх? О, я недостойна этого!» — промолвила Айше, вся дрожа. Я усадил ее на стул и положил голову ей на колени. «Ты выше всех людских божеств, одну тебя я признаю», — произнес я вместо ответа первые строки одного из своих стихотворений. Глядя на нее снизу вверх, я упивался гармонией ее черт, таких знакомых мне по предшествующей жизни и все–таки в чем–то новых. Айше была совсем юной, еще моложе Розалии, но законченность ее облика и плавность движений говорили о том, что передо мной уже сформировавшаяся женщина. Ее черные кудри густыми прядями спускались вдоль щек, оттеняя их снежную белизну, голубые глаза от волнения потемнели и стали синими. Взгляд их проникал мне в самое сердце, которое разрывалось от нежности.

Ее история, которую я выслушал, оказалась незамысловатой. Купцы–наваяты, плававшие вдоль берегов Индостана и одновременно занимавшиеся пиратством, продали ее совсем маленькой богатому купцу–мусульманину из Калькутты. Тот воспитывал ее в своем доме, чтобы сделать в дальнейшем наложницей. Однако когда Айше подросла, она стала поражать всю округу остротой своего ума и тягой к учению. Даже седобородые улемы изумлялись ее знанию Корана, хадисов, богословских и философских трудов, я же застал ее за чтением моего философско–поэтического труда «Китаб аль–джихад», или, в персидском переводе, «Джихад–наме», что означает «Книга священной войны». Самолюбие хозяина Айше приятно щекотали похвалы в адрес его воспитанницы, тем более что он никогда не заставлял ее выполнять обязанности обычной домашней рабыни. Окружающие льстецы напоминали ему о возрасте пророка Мохаммеда, который тоже был впятеро старше своей юной жены Айше, однако их взаимная любовь и верность вошли у мусульман в поговорку. Хозяин–суннит не осуждал даже увлечения Айше трудами крайнего шиита Али Мансура, считая, что это пойдет только на пользу ее славе. Наконец Айше случайно услыхала разговор хозяина со старшей женой. Тот сказал женщине о своем намерении вскорости взять в жены юную Айше. «Но если я люблю вас, я ведь не могу выйти за него замуж, не так ли, шейх?» — спросила Айше с очаровательной серьезностью. «А как считает моя юная законница?» — с улыбкой спросил я. — ««И испытывайте сирот, а когда они дойдут до брачного возраста, то, если заметите в них зрелость разума, отдавайте им их имущество… Это из суры «Женщины», стих пятый. Хозяин воспитал меня, но он не хочет отдать мне даже мою свободу, — я уже не говорю об имуществе, которым Аллах повелел наделять сирот. А в стихе двадцать девятом той же суры говорится о том, что даже на рабынях можно жениться только с дозволения их семей. Стало быть, хозяин поступает со мной неправедно», — с гордостью объяснила Айше. «Никогда еще не видел таких прелестных мудрецов», — сказал я, жадно принюхиваясь к ее платью. «Я всего лишь ничтожная школьница, — возразила Айше. — Это вы — богослов, философ, великий поэт, а кроме того…» «Что ты хотела сказать? Каким качеством я еще обладаю?» — засмеялся я, охватывая рукой ее тонкий стан. «А кроме того, вы красивы, как Йусуф! Почему вы так красивы?» — выпалила она почти с досадой, отстранилась от меня, уперев руки мне в грудь, и отвернула в сторону зардевшееся личико. «Айше, о чем ты говоришь? Ты с ума сошла!» — забормотал я в искреннем изумлении, выпустив ее из объятий. Телесной красотой я, на мой взгляд, никогда не отличался и не согласился бы признать этого свойства за собой просто из любви к истине. Видимо, не только красота предшествует любви, но иногда бывает и наоборот: любовь видит свой предмет красивым. Размышляя об этом, я вдруг заметил, что плутовка искоса наблюдает за мной, а уголок ее рта дрожит, пытаясь скрыть лукавую улыбку. Я тут же снова обнял ее, рывком поставил на ноги и впился поцелуем сначала в ее точеную шейку, затем в румяную округлость щеки… Она не стала дожидаться конца этого сладостного путешествия и сама протянула мне губы.

Помню мысль, промелькнувшую тогда в моем мозгу: порой надо благословлять строгий надзор за любимыми женщинами, который не оставляет им времени для того, чтобы подвергать мужчину нелепой процедуре долгого ухаживания. Одежды упали с нас словно сами собой. Мы с Айше опустились на ложе, и мой стенобитный таран ринулся на приступ, стремясь окраситься кровью защитников твердыни девичества. Однако, достигнув цели, он обратился в бражника, который беспрепятственно погружает хоботок во влажное лоно утренней розы, нежной и покорной. Роза так и не уронила на снежную белизну простынь ни одного алого лепестка. Более того, искушенность юной Айше в любовных забавах оказалась такой, что даже самый разум положил бы себе в рот палец изумления. «Хозяин уже входил к тебе?» — спросил я Айше, когда труба небесного экстаза отгремела в наших телах. «Нет», — еле слышно прошептала Айше, не открывая глаз. «А кто же тогда?» — спросил я, проявляя, возможно, жестокое любопытство. «Он заставлял совокупляться со мною своих людей, а сам наблюдал это со стороны», — ответила Айше. «Вот это да! Просто императорский Рим!» — пораженный, воскликнул я, припомнив описанные Светонием развлечения престарелого Тиберия на острове Капри. «Ты презираешь меня?» — шепнула Айше, и слезы покатились из ее открывшихся глаз. «Ну что ты, любимая! — воскликнул я. — За что мне презирать тебя? Нет греха на том, кто грешит по принуждению, — грех лишь на том, кто понуждает ко греху. Да и если бы ты поступала так по своей воле, я не презирал бы тебя, настолько ты выше этих жалких людишек». «Я только с тобой узнала, как сладко может быть то, чему они меня учили», — прошептала Айше. Б ответ я нежно слизнул с ложбинки между ее грудей чуть солоноватую капельку пота, искрившуюся в свете лампы, словно алмаз.

Внезапно с улицы раздался грохот. Кто–то с возмущенными воплями бешено колотил в створки ворот. «Это хозяин!» — в страхе вскочила Айше. Она спрыгнула на пол и стала лихорадочно одеваться. В отличие от нее я не проявил такой поспешности. Понимая, что нас выследили, я искал, напрягая ум, выход из затруднительного положения. К счастью, я был вооружен. «Не бойся, милая, тебя никто не обидит», — сказал я Айше, одной рукой гладя ее по волосам, а другой застегивая брюки. Затем я поставил «люгер» на боевой взвод и осторожно выглянул из–за занавески на передний двор, куда выходило окно комнаты Айше. Там в разных направлениях суетливо сновали какие–то люди с факелами, а по дорожке, пересекавшей двор посередине, шел от ворот богато одетый седобородый толстяк в белой чалме. За ним следовала свита с саблями наголо, а перед ним, поминутно оборачиваясь и кланяясь, семеняла женщина в парандже, в которой я узнал свою провожатую. «Мы опоздали! — орал толстяк, вырывая в ярости клочья из бороды. — Подлый шиит! Он опозорил мой дом!» «Ах так, — засопел я. — Ну получай, старый развратник!» Недолго думая я высадил табуреткой стекло, прицелился в наглеца и нажал на спуск, но пистолет дал осечку. Я тупо посмотрел на свой верный пюгер, испытанный в стольких переделках, и повторил попытку, но с тем же успехом. Хозяин злорадно захохотал, а по комнатам уже разносился топот его приспешников. Сунув пистолет в карман, чтобы починить его на досуге, я еще раз шепнул дрожащей Айше: «Не бойся, любимая!» — и выскочил из комнаты в смежную залу — туда, где ранее успел заметить висящее на стенах оружие. Действительно, стены были им увешаны так обильно, что у меня разбежались глаза. Однако, приглядевшись, я безошибочно выбрал простую европейскую шпагу, казавшуюся Золушкой среди богато изукрашенных восточных ятаганов и сабель. Сжимая в руке ее рукоять, я повернулся к хозяйским клевретам, с шумом ввалившимся в залу. «Сдавайся!» — заорали они, корча страшные рожи и размахивая саблями с риском поранить друг друга. «Кому вы говорите это, безумцы! — с возмущением воскликнул я. — Пока не поздно, опомнитесь и бросьте оружие!» «Смерть ему!» — взвыли негодяи и ринулись на меня. Однако тут им суждено было познать на собственном горьком опыте одну из причин краха восточной экспансии на Запад. Она кроется в превосходстве колюще–рубящего европейского оружия над рубящим восточным. Обладатель и европейской шпаги, и казачьей шашки имел преимущество над османским воином уже потому, что, не тратя времени на замах, колющим выпадом поражал своего противника под занесенную руку. Так получилось и сейчас. Повалив пинком оттоманку, сразу загородившую дорогу большинству нападающих, я остался лицом к лицу всего с двумя. Первого я уложил на замахе коротким ударом в сердце. Было видно, что он убит наповал: голова его упала на грудь, руки безвольно обвисли, весь он съежился, как резиновая игрушка, из которой выпустили воздух, и ничком рухнул на пол, свернувшись в комок. От удара второго мерзавца я увернулся, клинок его сабли вдребезги раздробил ониксовый ларец, стоявший на столике, а в следующий миг наглец, хрипя, согнулся в три погибели, зажимая руками рану под ложечкой. Тем временем остальные преодолели препятствие в виде поваленной оттоманки, и их ятаганы взлетели над моей головой. Однако мои враги сами помешали друг другу: я отбил разом несколько ударов, а от нескольких уклонился, быстро шагнув в сторону. Затем я сделал очередной молниеносный выпад. Мой клинок пронзил шею одному из нападавших, тот взмахнул руками и навзничь грохнулся на ковер. Ятаган, вылетевший из его разжавшихся пальцев, со звоном ударился о потолок. Это на миг отвлекло внимание моих противников, и шпага успела вновь прянуть вперед, как атакующая змея, и так же мгновенно вернуться в исходное положение, а очередной негодяй, раскинув руки, тяжело повалился на тахту. Отдых его обещал быть вечным — об этом говорила зияющая рана у него на лице под левым глазом. Пространство залы значительно очистилось, и это дало мне возможность маневра, позволявшую схватываться с врагами поодиночке. Непрерывно делая прыжки и вертясь, как волчок, я уклонялся от рубящих ударов, наносимых уже с бешенством отчаяния, сам же стремился бить только наверняка. Когда следующий бандит с продырявленной грудной клеткой обмяк, закатил глаза и осел на пол, словно развязавшийся мешок с картофелем, остальные замерли, а затем, не сговариваясь, кинулись к дверям и, теснясь и толкаясь, покинули заваленную трупами залу. Я подошел к окну и выглянул во двор. Там стояли хозяин и злодейка–проводница и тоже выжидательно глядели на окно. Ожесточение вскипело в моей душе, я схватил со стола длинногорлый медный сосуд и запустил им в голову изменницы с такой страшной силой и меткостью, что туг же вышиб из негодяйки дух. Бесформенной кучей тряпья она повалилась наземь, металлический гул прокатился по кварталу. Хозяин испуганно попятился. Теперь настал мой черед смеяться. «Что, взял, старый козел? — с диким хохотом спросил я. — Вот сидит Айше, жена, данная мне Аллахом. Не тебе, старая свинья, противиться Божьему предназначению». Хозяин злобно тядел на меня исподлобья и что–то обдумывал, не обратив внимания на своих приспешников, выбежавших из дома во двор, как побитые псы. Вдруг его осенила какая–то мысль. «Я взял эту девчонку как рабыню и заплатил за нее справедливую цену, — заявил он. — Ты хочешь взять ее в жены — пусть так, но сперва выкупи ее у меня. Заплати за нее, иначе я всем расскажу, что Али Мансур — гнусный вор, похититель женщин». Я задумался. По закону он был прав, поэтому угроза оказывалась действенной. Накануне вторжения в страну зинджей мой авторитет на Востоке ни в коем случае не следовало ронять. Однако я чувствовал, что за словами хозяина кроется какая–то подлость. «Хорошо, я заплачу тебе, — медленно сказал я. — Назови свою цену. «Пятьдесят тысяч золотых динаров», — со злобной улыбкой сказал хозяин. Готовый ко всему, такого я, однако, не ожидал. «Аллах лишил тебя разума, несчастный! — завопил я. — Ни за одну женщину в мире не платили столько!» «Но в мире никогда и не бывало такой женщины, как Айше. Или я не прав, шейх?» — возразил хозяин ехидно. Однако я уже овладел собой. «Ты получишь эти деньги завтра, — сказал я холодно. — Поднимись сюда и посмотри — если что–то случится с Айше, тебя постигнет участь этих несчастных, которые уже низверглись в геенну». «Пусть так», — отозвался хозяин. Он, конечно, полагал, что поставленное им условие невыполнимо. Меня же переполняла спокойная уверенность в успехе. Казалось, что, ниспослав мне Айше, судьба наконец смилостивилась надо мной, отсюда и эта мужественная твердость, вселившаяся мне в душу. Время показало, как жестоко я заблуждался, до какой степени даже самый мудрый и познавший жизнь смертный беззащитен против козней рока.